на хоругви, произведя его наскоро в хранители русского национального духа и народного нравственного богатства и предложив всему обществу бить ему поклоны…» (И. Дедков. 1969. № 3. С. 245). Пришлось доказывать, что, во-первых, образ Ивана Африкановича нарисован писателем «если и с несомненной симпатией, то одновременно и с глубокой горечью», а во-вторых, что он – «не одна только надежда русской деревни, тем более не гордость ее» (Там же. С. 243, 245).

А сия задача, что и говорить, куда сложнее, куда драматичнее, хотя в «Новом мире» и верили тогда, что

«деревенская проза» в лучших ее образцах, в частности в рассказах и повестях В. Белова и В. Лихоносова, не повинна в особом рвении ее комментаторов, в их пафосе, домыслах и преувеличениях. Она непричастна к выспренной, безвкусной декламации об исключительности и мессианском предназначении русской души (Там же. С. 245–246)…

«Новый мир» вновь и вновь напоминал о долге общественного служения, о Деле, вокруг которого нужно собраться всем талантливым и честным литераторам. Он негодовал, замечая, что и многие из них, а отнюдь не только «шарлатаны», увидели в бесплотных и бесплодных, как казалось «новомирцам», рассуждениях о «духе» и «духовности» перспективу шага вперед от устоев «реальной критики». Он взывал к социальности, к трезвости и реалистичности, а ему отвечали:

Нет, знаете. Можно сколько угодно иронизировать над некоторыми критиками, ополчающимися на городской асфальт, и над их культурфилософскими построениями. Но, положа руку на сердце, – ведь неспроста все это движение к «духу», к «духовности», к «духовному миру»… Тяга к идеальному, к целостно-духовному, к возвышенно-мечтательному – великая тяга, именно она может сейчас приблизить нас к личностному сознанию[234].

«Новый мир» утроил свое внимание к исторической проблематике, щедро публиковал статьи о диалектике политического развития России, об уроках освободительного движения (см., в частности, работы В. Лакшина «Посев и жатва» – 1968. № 9; «„Мудрецы“ Островского – в истории и на сцене» – 1969. № 12; Ю. Манна «Базаров и другие» – 1968. № 10; А. Володина «Раскольников и Каракозов» – 1969. № 11). А с другого берега доносилось классическое:

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить:

У ней особенная стать —

В Россию можно только верить, —

произносимое иногда с демагогической пафосностью, иногда со стыдливой гордостью, а иногда и с горестной растерянностью…

9

Что оставалось «Новому миру» делать в условиях такого разлада уже не только с властью, с бюрократами и доктринерами, но и с известной частью думающих читателей?

Хранить завет – до лучших времен.

Переходить от активного наступления на миражи в глухую оборону.

Вырабатывать этику сопротивления идущему встречь, в лоб потоку времени.

Перечитываешь то, что писали «новомирцы» в 1968, в 1969 годах, и кажется, что главная их – не без оттенка обреченности – дума именно об этом. Рецензенты и мемуаристы воссоздают на журнальных страницах портреты А. Ахматовой, А. Платонова, М. Щеглова, С. Маршака, Эм. Казакевича, А. Яшина, Вл. Саппака, славных в глазах «новомирцев» прежде всего умением в любых обстоятельствах хранить достоинство и верность своим нравственным убеждениям. Резко, с безусловным акцентом на нравственной стороне литературных произведений, говорится о книгах В. Закруткина, Т. Гончаровой, Ю. Панкратова, Н. Адамян, А. Никулькова, В. Дягилева, С. Бабаевского, Вл. Пименова, В. Липатова, С. Смирнова, О. Бенюха, Л. Карелина. К размышлениям о том, что делать, привлекается чужеязычный материал, а видишь, что авторов «Нового мира» по преимуществу волнуют не красоты художественности, а нравственный кодекс Э. Хемингуэя и С. де Бовуар, Д. Остин и У. Фолкнера, О. Хаксли и Т. Манна, Р. Фроста и А. Камю, Г. Грасса и Г. Гессе…

Обсуждается входящий в моду вопрос об активности жизненной позиции и, вперекор бездумно-абстрактному словоблудию на сей счет, строго, неуступчиво звучит с «новомирской» страницы: «Нет, весь вопрос, как видно, действительно лишь в том, какая это активность, четкость каких позиций. Именно в этом – существо дела…» (И. Виноградов. 1968. № 3. С. 241; курсив И. Виноградова. – С. Ч.).

Подчеркивается безусловный приоритет нравственных требований над требованиями морали, так как обретение нравственного закона в душе всегда является результатом осознанного личностного выбора. Что же касается морали, то она тупо навязывается человеку средою, обстоятельствами времени и места, и поэтому вполне возможны ситуации, когда

быть моральным – безнравственно; безнравственно потому, что в условиях преступного и обесчеловечившегося общества мораль оказывается гарантией безответственности, шкурничества и духовной нечистоплотности. Избежать соблазна этой удобной и выгодной морали есть долг человека и первейшее условие сохранения человеческого достоинства (Э. Соловьев. 1968. № 9. С. 211).

Вновь обосновывается право личности не соответствовать в определенных условиях ни требованиям власти, ни социальным ожиданиям арифметического большинства, ни лозунгам, из которых насильственно ампутирован какой бы то ни было реальный смысл.

Понятно, – пишет критик «Нового мира», – что в этом царстве смехотворной эрзац-гражданственности, где даже изъясняются на тарабарском наречии, в которое и вникать-то, пожалуй, не стоит, правды человеческой жизни нет и быть не может. Все подлинное здесь чужеродно, оно – остаток после вычета условностей, нечто сугубо личностное и внесоциальное (С. Великовский. 1969. № 9. С. 221)…

Этот строй размышлений кажется поначалу парадоксально не свойственным «Новому миру», журналу, который совсем еще вроде бы недавно доказывал необходимость подчинить личную этику общественным требованиям, который гордился и своей воинствующей социальностью, и своим принципиальным соответствием духу переживаемого страною момента. И лишь потом отдаешь должное критикам журнала, сумевшим увидеть, что в условиях затягивающейся, кажется, надолго исторической паузы именно отказ от участия в коллективной лжи и массовом приспособленчестве является наиболее нравственной из возможных форм проявления социальности, а правду и честь воплощает в себе не общество, с позорной легкостью принявшее все, что ему стали предписывать, а независимая, ответственная личность, словно бы законсервировавшая в душе заветы классического гуманизма и демократии.

Тут были, конечно, варианты. На страницах журнала шел не афишируемый, но явственно ощутимый спор «новомирцев» с «новомирцами». Так, В. Лакшин полагал, что «нравственный максимализм слишком часто бьет… отбой и, чтобы сохранить свою незапятнанность и цельность, спешит вернуться к себе в чистую обитель», и, следовательно, «личный нравственный ригоризм, любые попытки переменить жизнь проповедью индивидуального самосовершенствования доказали в ходе истории свое бессилие» (1968. № 9. С. 186). Аскезе и чистоплюйству, эгоистической заботе о собственной незапятнанности, возможной лишь при ничегонеделании, противопоставляется «нравственный реализм», и недаром в статьях В. Лакшина этого периода столь всесторонне рассматривается вопрос о правомерности компромиссов, вдохновленных высокой целью, ибо «исторический поток сносит даже опытных пловцов, если они