пытаются плыть наперекор течению, а их утешение себе, что они держат прежний курс, начинает выглядеть комически» (Там же. С. 196).

Практический вывод В. Лакшина не сформулирован, но он напрашивается: в условиях, когда прямое противодействие общественному злу невозможно, нужно искать обходные пути, маневрировать, менять тактику. Важно лишь при этом не забывать о приоритете стратегии, помнить, что есть граница, которую нельзя переступать в поисках компромиссов, так как

политика, освободившая себя от нравственности, поставившая себе девизом Маккиавеллиево правило: «цель оправдывает средства», – такая политика неизбежно губит самое себя, извращает свои цели и рано или поздно приходит к краху (Там же. С. 186).

И совсем иначе смотрели на вопрос, что делать человеку, отстаивающему «свое достоинство в условиях, которые, казалось бы, полностью исключают его», Э. Соловьев, написавший для «Нового мира» об Э. Хемингуэе, и И. Виноградов, посвятивший развернутую рецензию работам Э. Соловьева о европейском экзистенциализме.

Этих авторов греет пример «сурового, молчаливого единодушия первых христианских общин» во враждебном, коснеющем в варварских предрассудках окружении. Им дороги «тихий окопный героизм», «стоическое мужество неучастия», «повсеместный, рассеянный, кропотливый саботаж» всего, что противоречит их нравственному убеждению (Э. Соловьев. 1968. № 9. С. 207, 213). Подчеркивается, что «в обстановке, которая по тем или иным причинам выглядит в глазах людей безнадежной – и только до тех пор, пока она сохраняет видимость безнадежности», «стоический антиисторизм экзистенциализма приобретает до известных пределов исторически прогрессивное значение», воспитывая «готовность к сопротивлению „выродкам“, к отказу сотрудничать с ними в системе „массового порядка“, когда он восторжествует» (И. Виноградов. 1968. № 8. С. 282, 281; курсив И. Виноградова. – С. Ч.).

Практические выводы опять не сформулированы, но читатель, надо думать, ясно осознавал их, и нельзя поэтому преуменьшить роль критиков «Нового мира» в формировании идей как «нравственного реализма», так и «стоического этоса», которые, как хорошо известно, послужили моделью поведения для многих и многих наших соотечественников в 1970‐х и 1980‐х годах.

Что же касается самого журнала, то он был слишком крупной мишенью и слишком сильным, влиятельным противником идеологии и практики застоя, чтобы ему могли помочь и стоицизм, и компромиссы. В этом смысле конец «Нового мира» – такого, каким его создал Твардовский «со товарищи», – был предрешен.

…А литература, а журналистика шли себе вперед. И некому уже было одергивать все более и более распоясывающихся беллетристов – как это с неподражаемым остроумием и убийственной хлесткостью делали И. Роднянская (1962. № 4), Н. Ильина (1963. № 3), Ф. Светов (1966. № 7), И. Травкина (1967. № 2) и вновь Н. Ильина (1969. № 1)… И некому уже было фактами торпедировать как старинные, так и бурно нарождающиеся легенды – подобно тому как это сделал В. Кардин в своей и сегодня не забывшейся статье (1966. № 2)… И некому уже было удерживать иных хороших прозаиков от сползания с радикально-демократических позиций к самому что ни на есть дюжинному народничеству, неизбежному, впрочем, в эпохи, когда волна времени идет на убыль и не на что уповать, кроме как на то, что народ опять «вынесет все и широкую, ясную грудью дорогу проложит себе»…

«Новый мир» в этом смысле не выиграл спор со временем.

Но он и не проиграл его.

Остались статьи и книги. Остались писатели, пронесшие сквозь лихолетье и достоинство, и верность своим убеждениям – убеждениям «Нового мира». Остались – тоже не последнее дело – преданные журналу читатели, и в один ряд с ними вставали и встают свежие поколения, те, для кого «новомирство» часть уже не автобиографии, а живой истории родной страны и родной литературы.

Остался, наконец, урок нравственного поведения, нравственной позиции, и если верно, что рукописи не горят, то напечатанное, разошедшееся в сотнях тысяч экземпляров, впрессовавшееся в общественную память и общественное сознание, уж точно не истлевает.

У черты: опыт и уроки раннего «подписантства»

– При Сталине ни за что не сажали, – сказал мне однажды старый зэк Юрий Владимирович Давыдов. – Только за дело.

– И вас тоже?

– И меня, – он подтвердил.

– Тогда за какое же?

– Трепался много – и не о том, и не с теми.

– Всего лишь?

– Почему «всего лишь»? Я мог бы и сам знать, что за слова у нас по-прежнему сажают. А я почему-то решил, что война кончилась и что за это уже не сажают. Вот и… – да, за дело, и только за дело.

После смерти Сталина рискованное «слово» стало понемножку отрываться от смертельно опасного для жизни «дела», и писателей, защищенных известностью и социальным статусом, за разговоры tête-а-tête уже почти не преследовали. Доносы и агентурные сообщения куда следует, разумеется, шли, это да, их фиксировали, это тоже да, так что, читая вороха докладных записок по инстанциям, мы и сейчас можем узнать, о чем Паустовский разговаривал с Казакевичем на ялтинском пляже, как Гроссман за закрытыми дверями собственной квартиры пересказывал жене свой судьбоносный разговор с Сусловым и какими планами один поэт делился на дне рождения у другого поэта[235].

Но сажать вроде бы уже не сажали. Или… все-таки могли посадить? В этом смысле история литературной жизни в оттепельную пору открывается нам еще и как история осторожного, а иногда и самоубийственного прощупывания реальности: где красная черта? за что сделают только отеческое внушение на партбюро или пригрозят в газетной статье, а за что уже и привлекут по полной?

Вот можно ли, например, уклониться от подписывания очередного гнусного письма, спущенного из инстанций?

К нам в ВУЗКОМ, – вспоминает тогдашний аспирант, а затем профессор МГУ историк Владислав Смирнов, – пришел инструктор райкома или горкома комсомола и сказал: «Ребята! Вот тут одну бумагу надо подписать: протест против высказываний американской печати». Я был еще настолько проникнут конформизмом, что приготовился подписать, но, к счастью, в дело вмешался умнейший Игорь Блауберг: «Я хотел бы посмотреть, против чего мы протестуем», – сказал он спокойно. Инструктор буквально остолбенел: «Да вы что, ребята, с ума сошли! Я этих американских высказываний в глаза не видел». – «Ну вот, – сказал Блауберг еще более спокойно, – пока мы их не увидим, подписывать ничего не будем».

Ошеломленный инструктор удалился, бормоча что-то об «университетских зазнайках». Наша выходка не имела никаких последствий, и я ощутил, что уже необязательно соглашаться со всем, что приходит «сверху»[236].

Значит, необязательно? Или лучше все же не рисковать? И десятки самых именитых писателей страны в ноябре 1956 года ставят свои подписи под открытым письмом с осуждением «фашистского», то есть контрреволюционного, мятежа