Андроников. Боясь попасться на глаза дежурившим в кустах топтунам, он через дачу Ивановых дворами прошел к Пастернакам, «как тать», по выражению старой няни, много лет служившей в доме Всеволода[246].

Важно отметить, что нобелевского сюжета, как и вообще политики, никто на похоронах не касался. Крамольные «выкрики» людей «из толпы» не были поддержаны, так что, как с удовлетворением отмечено в записке отдела культуры ЦК КПСС,

собравшиеся на похороны иностранные корреспонденты были разочарованы тем, что ожидавшегося ими скандала и сенсации не получилось и что не было даже работников милиции, которых можно бы сфотографировать для своих газет[247].

Все прошло, словом, тихо-мирно. И тем не менее стоит со вниманием отнестись к записи в дневнике Чуковского:

Когда спросили Штейна (Александра), почему он не был на похоронах Пастернака, он сказал: «Я вообще не участвую в антиправительственных демонстрациях»[248].

Над трусоватым драматургом можно посмеяться. Но по сути он был прав: похороны Пастернака действительно явились демонстрацией неповиновения – может быть, одной из первых. И, что тоже важно, репрессии по отношению к отважившимся приехать в Переделкино не последовали.

Единственно, – как записал в дневник Корней Чуковский, – выступавшего с надгробным словом

Асмуса вызвали в Университет и допрашивали: как смел он назвать Пастернака крупным писателем.

Он ответил:

– Я сам писатель, член Союза писателей и, полагаю, имею возможность без указки разобраться, кто крупный писатель, кто некрупный[249].

И от него отвязались. Так что край – когда сажают, исключают из Союза писателей, лишают доступа в печать – еще отодвинулся. И – с арестом Бродского в феврале и судом над ним в феврале – марте 1964 года – начинается новая эпоха: эпоха писем. Пока еще в то время исключительно по инстанциям: от Президиума Верховного Совета СССР до правления Ленинградской писательской организации.

Письма в защиту поэта-«тунеядца» либо писали, либо подписывали многие[250].

Этот список, – вспоминает Раиса Орлова, – возглавляется именами старейшин – Ахматова, Чуковский, Паустовский, Маршак, Шостакович. А далее свидетели защиты – Н. Грудинина, В. Адмони, Е. Эткинд; те, кто писали письма, выступали на собраниях, уговаривали знакомых им власть имущих, писали характеристики Бродского, ходили по инстанциям, собирали отклики иностранной печати… Л. Чуковская, Е. Гнедин, Н. Долинина, Ю. Мориц, С. Наровчатов, Л. Копелев, Д. Гранин, В. Ардов (он, как и некоторые другие, вел себя непоследовательно – то защищал, то ругал Бродского), Л. Зонина, Вяч. Иванов, Д. Дар, И. Огородникова, Н. Оттен, Е. Голышева, А. Сурков, М. Бажан, Е. Евтушенко, А. Вознесенский, Б. Ахмадулина, Р. Гамзатов, Я. Козловский, З. Богуславская… Это люди известные мне. А было и много других, более молодых литераторов Ленинграда – А. Битов, Р. Грачев, И. Ефимов, Б. Вахтин[251].

Что здесь важно?

Первое – за индивидуальными либо подписанными двумя-тремя именами обращениями к власть предержащим довольно быстро последовали коллективные, и Яков Гордин, вспоминая «письмо 49‐ти» молодых ленинградских литераторов, где выражена надежда на то, что «справедливость по отношению к И. Бродскому будет восстановлена в законном порядке», с полным основанием отмечает: «Собственно, этим письмом было начато движение «подписантов» – людей, подписывающих коллективные петиции в защиту жертв незаконных процессов»[252].

И второе – появились (вернемся к словам Р. Орловой) люди, которые не просто сами подписывали эти ходатайства и протесты, но и «выступали на собраниях, уговаривали знакомых им власть имущих, писали характеристики Бродского, ходили по инстанциям, собирали отклики иностранной печати…». Как правило, они, входя в ту же литературную среду, были менее имениты, чем те, чьими подписями открывались протестные документы, зато и сил тратили на эту деятельность больше, и в ряде случаев (скорее, правда, более поздних) рисковали тоже большим.

И наконец, третье – письма в защиту опального поэта тогда еще не выходили в публичную сферу, то есть направлялись не в самиздат или тамиздат, а либо непосредственно властным адресатам, либо влиятельным фигурам западного мира (так, к хлопотам об освобождении Бродского подключили Сартра, и он опять-таки не выступил публично, а 17 августа 1965 года обратился к Микояну с личным письмом, говорящим, как мешает это «дело» друзьям СССР в Европе).

Завесу между корпоративным литераторским миром и миром, открытым всякому неравнодушному человеку, прорвала Фрида Вигдорова, чьи записи с процесса не только ушли в самиздат, но еще и появились сначала 5 мая 1964 года в эмигрантской «Русской мысли», затем 31 августа в американском журнале The New Leader, а в сентябре во французском Le Figaro Litteraire и английском Encounter.

И оказалось, что власть, достаточно терпимая к инакомыслию, не переносит его публичного обнаружения, то есть обращения к общественному мнению, и прежде всего к мировому. О криминальных публикациях тут же доложили Хрущеву, и он, разумеется, в первую очередь «спросил, как Фридина запись попала за границу»[253]. Этого было достаточно, чтобы репрессивные маховики завертелись, так что, – как вспоминают Раиса Орлова и Лев Копелев, – «вскоре стало известно, что правление московской организации Союза писателей готовит дело об исключении Вигдоровой из Союза. Уже подыскивали ораторов из числа „умеренных либералов“». Хотели так же, как раньше в деле Пастернака, спекулировать на аргументах: «она препятствует оттепели… она провоцирует репрессии… внушает недоверие к интеллигенции…».

Дело, – продолжают мемуаристы, – не состоялось – в октябре свергли Хрущева, растерялись и литературные чиновники – куда повернут новые власти?[254]

Но сигнал – вот она черта, которую нельзя преступать, – был подан. И уж понятно было тем более, что людям, которые хотят, по пастернаковскому выражению, быть «заодно с правопорядком», никак невозможно участвовать в публичных акциях неповиновения. Поэтому на «митинге гласности», который Александр Есенин-Вольпин в день Конституции 5 декабря 1965 года провел на Пушкинской площади в Москве, не было ни одного писателя с именем. Знать – знали, но не пришли или, если пришли, то стояли в сторонке – как Варлам Шаламов и даже как Александр Гинзбург.

Почему?

Мы в этом митинге не участвовали, – говорит Игорь Голомшток. – Розанова и Синявский считали, что они свое дело сделали, а протестовать, писать письма, устраивать демонстрации – это дело общественности[255].

Мы, – вспоминают Раиса Орлова и Лев Копелев, – тоже получили это приглашение, однако на демонстрацию не пошли. Не было даже колебаний. Кое-кто говорил, что это может быть и провокация. Мы так не думали, но просто считали – это студенческая затея, вроде тех собраний у памятника Маяковскому, где читали стихи