и произносили речи. Мы хотели действовать по-иному: не выходить на улицу, не взывать «всем, всем, всем!», а снова попытаться вразумлять власти и выпросить Синявского и Даниэля, как выпросили Бродского[256].

Вот по-иному и действовали. То есть завалили инстанции письмами – и в связи с процессом Синявского и Даниэля (осень 1965 – весна 1966 года), и в связи с опасностью реставрации сталинизма (февраль 1966 года), и в связи с обращением Солженицына к IV съезду писателей (май 1967 года), и в связи с делом Галанскова со товарищи (зима – весна 1968 года).

Уместно спросить: что же здесь нового в сравнении с кампанией по защите Иосифа Бродского? Отвечу. Ново прежде всего то, что письма, вроде бы адресуемые советским органам власти и редакциям советских газет, в общем-то уже и не были рассчитаны на ответ, а мгновенно запускались в свободную циркуляцию по стране, звучали по «вражеским голосам», тиражировались зарубежными средствами массовой информации. Появились и прямые обращения к обществу – достаточно вспомнить анонимное «Письмо старому другу», принадлежавшее перу Варлама Шаламова[257], или «Открытые письма» Лидии Чуковской.

И нов был масштаб: если поэта-тунеядца из ссылки выцарапывали десятки, то тут властям пришлось иметь дело с сотнями, а на пике и с тысячами людей, среди которых были уже не только безбоязненные, но и вполне себе законопослушные граждане. В том числе и совершенно, казалось бы, неожиданные – вплоть до Валентина Катаева, Юрия Нагибина или Георгия Товстоногова, которых никак не отнесешь к числу правозащитников.

«Подписантство» стало входить едва ли не в моду. Добровольные активисты челноками сновали из одной квартиры или из одной редакции в другую, и кто-то ставил свою подпись по велению сердца, а кого-то, случалось, брали и «на слабо», взывая к тому самому чувству товарищества, которое провластные публицисты обычно называли ложным.

Вот дневниковое свидетельство Александра Гладкова, которому в мае 1967‐го принесли, как и многим, заявление в поддержку письма Солженицына съезду: «Я не вижу в этом прока и подписал пожалуй из малодушного нежелания ссориться с обществом»[258].

А вот и Владимир Войнович спустя десятилетия вспоминает, как ему в январе уже 1968 года не хотелось подписывать письмо в защиту Гинзбурга – Галанскова – Добровольского – Лашковой. По той причине, – говорит Войнович, – что «подписание писем стало казаться мне какой-то глупой, безопасной и бессмысленной игрой». Однако Феликс Светов, доставивший криминальный документ, поглядел на него осуждающе, а «я, – продолжим цитировать Войновича, – признаться, был в те времена чувствителен (и даже слишком) к чужому мнению, к тому, что кто-то посчитает меня трусом и не совсем гражданином».

И что? И подписал, конечно, «проклиная себя самого»[259].

Здесь стоит сделать шаг назад и запнуться о то, что подписание писем Войнович назвал не только глупой и бессмысленной, но и безопасной игрой.

Дело в том, что репрессивная машина – по крайней мере, применительно к известным фигурам – стала набирать обороты отнюдь не сразу. За подписи в защиту Бродского не наказали никого. Увещевать, конечно, увещевали, но и только. Во всяком случае, 28 мая 1965 года, когда бывший нобелиат был еще в ссылке, и Андрея Битова, и Александра Кушнера, и Игоря Ефимова, поставивших свои имена под «письмом 49-ти», без проблем приняли в Союз писателей.

К ходатаям по делу Синявского – Даниэля отнеслись уже строже. Как вспоминает Вениамин Каверин,

каждый из «подписантов» – так стали называть авторов протестующих писем – был наказан: одни получили выговор, другие – строгий выговор, третьим (в том числе и мне) было поставлено «на вид» и т. д. Помню, как смеялись мы тогда над выговорами К. Чуковскому, В. Шкловскому и И. Эренбургу.

Но, – продолжим каверинскую цитату, – смех смехом, а многим из «подписантов» были возвращены из редакций их произведения, имена перестали упоминаться в печати, а у иных, в том числе и у меня, года на два замолчал (хотя и не был выключен) телефон[260].

У Толи Жигулина, – рассказывает в дневнике Дмитрий Голубков, – выбросили в ж. «Мол<одая> гва<рдия>» цикл стихов – Чалмаев сказал: «Ты же подписал письмо – брать Синявского и Даниэля на поруки, а нынче съезд ВЛКСМ, тов. Павлов может назвать твою фамилию». Он распустился – пьет, курит, красный, опухший. Слаб оказался. Сломали его[261].

Да, кого-то сломали уже тогда. Хотя большинство литераторов, деятелей науки и культуры поддалось давлению далеко не сразу – во всяком случае, вал «подписантского» движения нарастал вплоть до зимы – весны 1968 года, когда, как сообщает Википедия, «под десятком индивидуальных и коллективных писем в защиту Гинзбурга и Галанскова было собрано в общей сложности свыше 700 подписей». И среди тех, кто рискнул своим именем, – Юрий Казаков, Давид Самойлов, Василий Аксенов, Юрий Левитанский, Юрий Домбровский, Михаил Рощин.

Уже поминавшееся «ложное» чувство товарищества, равно как и чувство собственного достоинства, еще продолжали действовать в полную силу. И тут власть постаралась вбить свой клин в ряды вольнодумцев.

Вернее, сразу два клина. Первый связан с тем, как власть и общественное мнение оценивали крупность той или иной фигуры. Самым известным из «подписантов» – в диапазоне от Чуковского до Эренбурга и от Шостаковича до Ромма – неприятностей не причиняли, а если и причиняли, то не за это. Тогда как людям, еще не завоевавшим такую известность, а в особенности молодым, начинающим могли и вовсе, как тогда говорили, перекрыть кислород, исключив, сошлемся еще раз на Пастернака, саму возможность «труда со всеми сообща и заодно с правопорядком».

Это и есть, собственно, второй клин. Он в вопросе: стоит ли овчинка выделки и стоит ли удовольствие всего лишь поставить подпись под письмами, в результативность которых все равно никто не верил, возможности печататься и вообще заниматься делом, которое представляется и тебе, и обществу культурно значимым?

Вот Твардовский. Он, хоть после нобелевской истории 1958 года и не замарал себя подписью под чем-нибудь недостойным, хоть и отказался поставить свое имя под постановлением секретариата Союза писателей, осуждавшим Синявского и Даниэля, все-таки публично не выступил в защиту ни их, ни Бродского, которому, судя по дневниковым записям, искренне сочувствовал.

Его можно осудить, конечно. А можно – не для оправдания, а для понимания – привести здесь запомнившийся Раисе Орловой

рассказ АИ <Солженицына> о разговоре с Твардовским: «У нас с вами огромная разница. Я – вольный стрелок, отвечаю только перед своим творчеством. Вы же отвечаете за множество жизней, за множество рукописей. Вы должны идти на