Мальчику этому Анатолий за ненадобностью отдал все свои уцелевшие рисунки. У этих безымянных, бесполезных людей они с матерью пробыли довольно долго — вероятно, несколько дней, а то и неделю, потому что уже при них неотступная, отупляющая скорбь, которая сковала его так, что он утратил счет времени, начала мало-помалу, вздох за вздохом, его отпускать, и как-то вечером он уже сидел рядом с матерью и, с сухими глазами и непонятной бесчувственностью, повторял: «Ну, будет, будет», пока она с отчаянным облегчением рыдала ему в плечо. Этой же ночью они ушли по заснеженной Москве обратно к себе на Арбат.

Никаких следов приготовленного отцом сюрприза он так и не нашел. Среди скудного отцовского имущества не было и намека на важное открытие. В письменном столе хранились аккуратные стопки технических справочников, вставленная в рамку фотография Надежды Сергеевны еще молодой, трогательно стеснительной девушкой и томик Пушкина с закладками и двумя энергичными восклицательными знаками, начертанными красным карандашом на полях возле фразы «Ученый без дарования подобен тому бедному мулле, который изрезал и съел Коран, думая исполниться духа Магометова». Еще от него осталась прикнопленная к стене картинка из детского журнала (яркий красно-бело-золотой воздушный шар), поперек которой Павел Суханов написал своим размашистым, уверенным почерком: «Никому не давай подрезать тебе крылья».

В последующие месяцы Анатолий часто задумывался над этой фразой, гадая, была ли это случайная цитата или нечто более осмысленное — личный девиз отца, быть может, клятва в храбрости, которую тот в конечном счете не сдержал, ибо не являлся ли добровольный уход из жизни, особенно на фоне стольких вынужденных смертей, самым очевидным проявлением трусости? А его решение свести счеты с жизнью прямо у них на глазах казалось Анатолию еще и жестоким, недостойным того человека, каким виделся ему отец, и в потаенных, самых детских уголках сознания он лелеял надежду, что это вышло случайно, по трагическому, нелепому, бессмысленному стечению обстоятельств — что отец просто поскользнулся на мокром подоконнике, встречая их какой-то клоунской, сумасбродной выходкой. (На самом деле этот мучительный осадок неуверенности остался навсегда, не растворяясь окончательно даже в более поздние времена, когда ему стало ясно, что ни в какой больнице Павел Суханов не лежал, что его, подобно несчастной учительнице музыки, подобно Градскому с женой, подобно сотням тысяч других, арестовали как врага народа; и хотя он выжил, пройдя кто знает какими кругами ада, и был выпущен во время войны, когда страна испытывала острую нехватку опытных офицеров и военных специалистов, в том числе и квалифицированных авиаконструкторов, и по лагерям прокатилась волна поспешных освобождений, однако за годы мучений дух его был, похоже, сломлен и более не исцелился.)

Всякий раз, когда Анатолий заикался об этом, мать, наверное лучше его понимавшая, что же именно произошло, начинала осыпать его слезливыми упреками, и он вскоре перестал задавать вопросы. Уже в первый год после победы он заметил, что ее слегка нервозный ответ: «Мой муж умер во время войны» — сменился горделивым утверждением: «Мой муж погиб в войну», отчего их семейная, очень личная и не до конца ясная трагедия постепенно стала восприниматься как неотъемлемая часть другой трагедии, светлой и благородной, коснувшейся миллионов людей и освященной единой, великой целью. Он не возражал — так было даже проще.

А потом, в мае сорок седьмого, незадолго до получения аттестата зрелости, когда он поздним вечером лежал на спине и смотрел, как на потолке вспыхивают неровные отблески праздничного фейерверка по случаю второй годовщины Дня победы, а мать за перегородкой вздыхала в беспокойном сне, — в тот самый миг, когда особенно яркая слепяще-красная вспышка рикошетом отскочила от сиротливого крюка из-под люстры, до него дошел подлинный смысл слов, которые он привык считать прощальным наставлением отца. «Никому не давай подрезать тебе крылья», — написал Павел Суханов, и это был не завет храбрости и не дерзкий вызов, как прежде считал Анатолий. Это было предостережение, упреждающее напоминание о том, что жить стоит лишь тогда, когда никто не унижает твое достоинство, когда жизнь свободна и безопасна; и единственный способ не дать подрезать себе крылья — это не отращивать крылья вовсе.

И в тот самый вечер, когда горящие следы праздника стекали с неба, Анатолий впервые ясно понял, чего он хочет: жить так, чтобы в предрассветной тиши не бояться стука в дверь; чтобы оберегать мать, которая не пережила бы еще одной потери; чтобы когда-нибудь увидеть взросление собственного сына; чтобы достичь успехов, пусть даже скромных, в какой-нибудь уважаемой, негромкой и нужной профессии, — одним словом, жить так, как живет обыкновенный человек, который не витает в облаках, а обеими ногами стоит на земле, который мечтаниям предпочитает простую житейскую мудрость рабочих будней. Он дал себе зарок, настоянный на горечи минувших лет: выкроить из окружающего мира свое собственное маленькое, надежное счастье. Под утро он уже составил мысленный список своих способностей, и, заключив, что умение рисовать было единственным его реальным навыком, решил податься в Московский художественный институт имени Сурикова, который был ничуть не хуже прочих институтов.

Шар полыхающего света перечертил его поле зрения, волоча за собой огненный хвост и прерывая течение его мыслей. В некотором смятении — неужели салют Победы еще не закончился? — Анатолий Павлович сморгнул и вгляделся в окружающий мрак. Мгновение ушло у него на то, чтобы вспомнить, что на дворе год тысяча девятьсот восемьдесят пятый, что ему пятьдесят шесть лет, что ютится он на неудобном диване, мучаясь очередным невыносимым видением из прошлого. В кабинете висела холодная сырость. Сообразив, что ночью с него сползло одеяло, он свесился вниз и стал удрученно шарить по ковру в поисках шерстяного кома — но тут пылающий шар оранжево-красных искр, вырвавшийся за пределы его воспоминаний, снова проплыл мимо балкона, сразу за ним — другой, а следом еще и еще. С московских небес падал бесшумный огненный дождь.

Несколько секунд он недоверчиво наблюдал за этим зрелищем, а потом торопливо выпутался из простыни, распахнул дверь и выскочил на балкон. У него над головой безумец с обезьяньей физиономией шумно рвал газеты, комкал страницы и, поджигая, безостановочно бросал их вниз с девятого этажа. Суханов слышал бумажный шорох, нервное чирканье спичек и легкомысленный беззубый посвист. Задрав голову, он закричал в небо:

— Эй, вы! Немедленно прекратите, слышите?

Падение огненных шаров остановилось, и через балконные перила перевесилось замаранное сажей старческое лицо; глаза его сияли невозможным счастьем.

— Время упущено, — объявил он радостно. — Ты опоздал к началу революции на пять минут. Я же сказал: ровно в четыре! Теперь жди следующего раза.

Не успел Суханов придумать внятный ответ, как старик с поразительной резвостью скрылся, а в следующее мгновение сверху вниз лениво проплыла целая газетная полоса, объятая пламенем. Суханов успел выхватить взглядом отдельные слова — «перемены», «решающий», «молодежь»; черные на расплавленном золоте, они вспыхнули мельком, прежде чем страница разлетелась стаей жарко тлеющих клочьев и приземлилась на одном из нижних балконов. Было очевидно, что раньше или позже что-нибудь где-нибудь неминуемо загорится.