Молодой человек достал аккуратный новенький бумажник, педантично отсчитал четыре новенькие, хрустящие сторублевки и протянул ей. И только когда она их взяла, принял ее купюру.

– Спасибо еще раз! Вы кудесник. Я побежала!

– Рад, что смог оказаться полезным. Доброго вам дня! – улыбнулся он.

– И вам! – улыбнулась она в ответ и, с облегчением покинув мир этой идеальной машины с ее идеальным хозяином, нырнула в подъезд института.

Аудитория пахну́ла на нее знакомым оловянным холодом. Идеально подведенные губки скривились, мохнатые мальчишеские брови взметнулись в ироничном изгибе. Она напрягла память: ах да, просила эту группу подготовиться к самостоятельной работе. Естественно, ей тут не рады. Как, впрочем, и всегда.

Нельзя сказать, чтобы студенты ее не любили, как это имело место быть с Ириной Васильевной, на чьих лекциях подчас творился подлинный беспредел. Скорее отношения со всеми группами были у нее ровно-прохладными: они ничего не хотели от нее, кроме зачетов «автоматом» или высшего балла в зачетке, а она… Она, собственно, тоже уже давно от них ничего не хотела.

Вернее так – она слишком поздно поняла, что несут бессмысленные образовательные реформы и с какой целью они проводятся. Бесконечно любя свой предмет, посвятив диссертации множество захватывающих дух вечеров в библиотеках и архивах, она долго наивно полагала, что знанием можно кого-то увлечь. И потому учила так, как когда-то учили ее.

И какое-то время питала иллюзии по поводу то и дело прилипающих к ее столу воспитанных мальчиков с тихими голосами и очками на носу или старательных девочек, задающих «умные» вопросы. Тратила время на пространные ответы в коротких перерывах, не успевая покурить или глотнуть кофе, советовала литературу, даже приносила им какие-то свои книги… Пока не поняла: «ботаникам» тоже от нее нужно только одно – хорошая зачетка.

И тогда она замкнулась. На вопросы отвечала дежурно и по теме, уже не вкладывая в это души и не надеясь на преемственность знания. То, что знала она сама – она это как-то вдруг поняла! – не нужно никому, кроме нее самой. И потому умрет вместе с ней.

Наверное, с этого момента она и начала стремительно стареть. Ведь так всегда бывает, когда люди теряют надежду.

От заседания кафедры к заседанию кафедры она все больше и больше понимала, что совсем близок тот час, когда ей придется уйти из высшей школы: абсурдность требований к преподаванию возрастала, свободного времени на то, чтобы по-настоящему работать, становилось все меньше, отчетов, обязательных статей с «индексом цитирования» и еще каких-то бумаг – все больше. И если бы не наработанный годами, до того, как началось это безумие, опыт, она давно перестала бы быть квалифицированным специалистом в том смысле, в котором понимала это сама.

Тупо отбывала необходимые заседания, вовремя сдавала какие-то отчеты и статьи, которые были ей самой глубоко неинтересны и… ехала на прежнем опыте, поскольку пополнить его по-настоящему было невозможно сразу по двум причинам: литература, хлынувшая в страну с Запада, не выдерживала никакой критики, заниматься же по-настоящему развитием своей темы было физически невозможно: заваленная текущей работой и бесконечными «проектами», которые кафедра изобретала с легкостью фокусника, она давно забыла, как выглядит зал Ленинской библиотеки, когда в нем работаешь. Забегать туда, конечно, забегала – была обязана. А вот работать… Нет. На это уже не было ни времени, ни сил.

Многочисленные конференции и симпозиумы, которые она обязана была посещать одна или со студентами, тоже не приносили удовлетворения. Они вырождались с еще большей скоростью, чем образовательные программы, и все чаще напоминали «безумное чаепитие» из кэрролловской «Алисы в Стране чудес». Обсуждаемые на них темы давно не тянули на курсовую первого курса среднестатистического советского гуманитарного вуза, а «специалисты», представлявшие на этих сборищах свои доклады в пять или шесть страничек, все чаще напоминали ей сбежавших из сумасшедшего дома Наполеонов, нежели людей, имеющих хоть какое-то отношение к научному знанию. Она им вежливо улыбалась, дежурно отвечала и даже не пыталась «обсуждать тему» или «обмениваться мнениями». Ибо ни знания темы, ни тем более мнения по ней у этих людей не было. А слушать очередной набор нашинкованного из «дискурса», «нарратива» и «когнитива» бреда ей просто было невмоготу.

Оставалось зарабатывать деньги: Веню она воспитывала одна и никакой помощи от его отца за все эти годы не видела. Да, наверное, и не хотела.

И тем не менее до конца «умереть» она так и не смогла. Иногда, даже зная, что никого этим не увлечет и никому, кроме нее самой, это не нужно, Анна вдруг ощущала прилив вдохновения, особенно когда изувеченный и искалеченный учебный план добирался до тем, которые считала своими…

– Итак, – покопавшись в бумагах и окинув взглядом будущих юристов, экономистов и бухгалтеров, провозгласила она, – мы договаривались с вами, что на первой половине пары начнем большую тему культуры Греции, а на второй полупаре вы напишете мне итоговую самостоятельную работу по ранее пройденной теме – культуре Древнего Египта. К ней я вас неделю назад просила подготовиться.

Идеально подкрашенные губки еще более набухли в обидчивой гримаске, а лохматых мальчишеских бровей и вовсе не стало видно за по-модному встрепанными чубами:

– А вы же…

– Не «а я же»… Вы же знаете, я вредная. Все записываю. Вот, с прошлой недели у меня стоит отметка, что о самостоятельной работе были оповещены все, вплоть до болевших – обязанность довести до их сведения эту информацию взяла на себя староста. Инесса?

С задней парты поднялась мужеподобного вида девица в кожаных штанах и с кольцом в носу.

– Да, Анна Павловна, – нехотя, сквозь зубы, процедила она.

– Вы сдержали свое обещание? Группа готова к самостоятельной?

Ей самой эти работы давно были не нужны, она и без этой кипы почти неисписанных листочков (бессмысленные перепевы ею же начитанных лекций – в этих головах ничего не задерживалось!) знала, что студенты ничего не учат, ничего не помнят, ничем не интересуются, ничего не читают и потому ничего толком не напишут. Но очередное кафедральное требование настаивало на «оптимизации учебного процесса», выделяя на эту самую оптимизацию все больше и больше часов за счет сокращения лекций. Тогда, на заседании, когда об этом зашла речь, она сперва по привычке хотела возмутиться, поставить вопрос о недопустимости сокращения и так беспощадно урезанной учебной программы… И тут же осеклась, одернула сама себя: возражать бесполезно, и, значит, придется крутиться. Вот она и крутилась.

Возражения в студенческих рядах потухли, так и не вспыхнув, и она получила возможность начать лекцию.

Древнюю Грецию она любила до самозабвения. Наизусть читала гекзаметры из «Одиссеи» или «Илиады», что, впрочем, некому было оценить по достоинству, ибо студенты с одинаковым равнодушием относились ко всему.

Вот и сейчас, начав декламировать первые знаменитые строфы из «Илиады» о гневе Ахилла, она автоматически и совсем без удивления заметила, как тяжелая мужская рука под одним из столов легла на голую коленку соседки. Соседка беспокойно заерзала, но руку не отвела, только чуть приподнялись выбритые и заново подрисованные бровки и глаза с идеально выпрямленными ресницами стрельнули горячим преданным взглядом в соседа.