К моменту, когда Анна начала разбирать особенности древнегреческой пластики, рука доползла уже до края мини-юбки и медленными, уверенными движениями стремилась забраться под легкий клочок ткани. Тонкая девичья рука с причудливо-узорчатым разноцветным маникюром осторожно сползла под стол и накрыла мужскую руку, впрочем не слишком ей препятствуя. Идеально разделенные реснички прикрыли потупившийся взгляд, и Анну стало слегка подташнивать.

Когда мужская рука уже полностью хозяйничала под мини-юбкой, Анна не выдержала.

– Молодой человек, – прервала она сама себя. – Я вынуждена попросить вас и вашу соседку… м…м…м…м… покинуть аудиторию и немного прогуляться по коридору… так сказать, проветриться.

Анна тщательно подбирала слова, памятуя свою ошибку, которая однажды, в самом начале всех этих «образовательных» нововведений, чуть не лишила ее работы. Тогда она еще наивно полагала, что хозяином аудитории является лектор, и просто выставила с занятий юношу, методично всю лекцию на задней парте набиравшегося пивом.

Отец юноши в присутствии ректора, согласно кивавшего головой рачительному родителю, популярно объяснил тогда Анне, в чем заключаются права студентов, а в чем ее обязанности как лектора… После того случая она на много лет «ослепла» и «оглохла» в аудитории и продолжала стоически вычитывать материал тогда, когда девушки расчесывали волосы, грызли яблоки и даже кололи орехи на задней парте.

Но сейчас она не вытерпела.

– А вас что-то смущает? – не убирая руки, глядя Анне прямо в глаза, спросил юноша.

Соседка его тихонько хихикнула.

Аудитория, доселе тихо гудевшая, притихла в ожидании шоу.

– Нет, я как раз забочусь о вас, – Анна изо всех сил следила за своим тоном, дабы не спровоцировать какое-нибудь новое разбирательство. – Я просто хотела бы предоставить вам более комфортные условия…

Парень широко ухмыльнулся:

– А нам нормально, правда, Леночка?

– Полагаю, я вас несколько отвлекаю…

Парень ухмыльнулся еще шире:

– Вы так захватывающе рассказываете о рождении Афродиты, что это нас возбуждает.

Аудитория дружно грянула смехом, Анна сглотнула слюну, понимая, что ее «срывает с тормозов» и что никакие разумные соображения про потерю заработка могут ее уже не остановить… Но тут на помощь ей пришло время. У кого-то зазвенел будильник на телефоне, возвещая конец полупары, и студенты, бурно обмениваясь впечатлениями, одобрительно похлопывая хозяина шаловливой руки по плечу, повалили из аудитории.

Оставшись одна, Анна нашла еще в себе силы разложить задания для самостоятельной работы и, схватив сигарету, выскочила в коридор.

Навстречу ей шел заведующий кафедрой. Чуб его длинной, неприятно-желтоватой, словно немытой, седины взметнулся, лицо осклабилось, разбежавшись тысячью глубоких морщин, приветственной гримасой.

– Анна Павловна, голубушка, вас-то мне и надо! – Он широко раскрыл объятия, и никак было с ним не разминуться, не увернуться, так что пришлось терпеть и запах крепчайшего одеколона, отдававшего отчего-то прокисшим вином, и мягкие безвольные руки, на долю секунды обнявшие ее. – Милая, идемте-ка ко мне, посекретничаем…

– Не могу, Иван Трофимович. Не могу, па́ра… Перерыв всего десять минут.

– Ах, какая жалость, – притворно расстроился завкафедрой. – Ну да я тогда быстренько.

Анна поняла, что покурить уже не успеет, и, достав пачку, засунула сигарету обратно.

– Ох, простите, простите великодушно, – ерничал завкафедрой, – я вам сорвал перекур… Ну да не могу – важно, важно мне с вами переговорить.

Он аккуратно взял Анну за локоток и медленно повел по коридору, склоняясь почти к самому ее уху, чтобы разговор не подслушивали студенты.

– Дорогуша моя, группа «В» опять написала на вас жалобу…

– В смысле?

Анна без своего ежедневника не сразу и вспомнила, кто у нее группа «В» – такой поток студентов проходил перед глазами за неделю.

– Вот, в смысле, – засокрушался завкафедрой. – В том смысле, что замучили вы их самостоятельными работами. Жалуются на вас, говорят, лекции блестящие. Так любят их слушать, так любят… А она все самостоятельные и самостоятельные. Все пиши и пиши…

– Но позвольте, – закипятилась было Анна и тут же осадила сама себя. – Вы же сами поставили перед нами задачу сокращения лекционных занятий и дали норматив оптимизации. Я за него не выхожу.

– Полно, полно, душенька, за дух и букву-то цепляться, – ласково увещевал ее завкафедрой, и складочки на его лице бесконечно меняли выражение потрепанной житейскими бурями физиономии. Ей всегда казалось, что он мимировал, словно гуттаперчевая рожица, надетая на пальцы кукловода. – Вы же понимаете, вуз мы коммерческий, недовольства студентов быть не может.

Анна круто остановилась: во-первых, пора было возвращаться в аудиторию, а во-вторых, весь этот разговор напоминал ей какой-то дешевый фарс.

– Но вы же сами потом предъявите мне претензию…

– Тише-тише-тише! – засуетился завкафедрой. – Я пока никаких мер, конечно же, принимать не буду, дорогуша, что вы… я же к вам со всем уважением!

От ее напора он несколько сбился с барственного тона и еще больше стал напоминать приказчика из лавочки дешевой парфюмерии.

– Я просто прошу вас гибче, гибче… понимаете меня? По ситуации… – Лицо его, недвусмысленно повествующее о пристрастии к хорошему виски и множеству других житейских удовольствий (женат он был нынче в четвертый раз, и опять на очередной аспирантке, которая была моложе его лет на двадцать пять), гримасничало все проворнее и проворнее.

– Гибче, гибче надо быть… зачем нам недовольство студентов… Родителей, опять же – зачем? А, дорогуша?

– Куда уж гибче, – буркнула Анна себе под нос. – Вы меня простите, Иван Трофимович, мне пора, па́ра началась. Мы вуз, как вы говорите, коммерческий…

– Да-да-да-да, – мелким бисером рассыпался завкафедрой. – Бегите-бегите. Не смею больше вас задерживать…

Локоть, который придерживали сальные пальцы завкафедрой, хотелось протереть спиртом.

Перед дверью аудитории Анна взглянула на телефон: не пора ли звонить сыну? Мысль о том, что раненый пес уже который час валяется где-то в грязи под кустом, а у нее нет никакой возможности вырваться и его поискать, не давала ей покоя. Теперь она почему-то совсем уже была уверена, что Феликс в большой беде…

Так и катился он, этот пренеприятнейший день, в котором одни оловянные глаза сменялись другими – такими же оловянными, короткие стрижки – длинными волосами с идеальными проборами и без, маникюр с узором – на маникюр без оного, – Анна давно перестала различать студентов в лицо: лица были какими-то однообразными, как под копирку похожими друг на друга, и только ежедневник помогал ей ориентироваться в этом обезличенном людском потоке.