По окончании смотра государь собрал к себе всех генералов и, обратясь к Кайсарову, сказал ему, что дивизии его в самом дурном положении и с гневом объявил, что если он располагает так вести свой корпус и не захочет оставить командование оным, то он его принудит к сему и отнимет корпус; потом заметил с большим спокойствием ошибки, сделанные в кавалерии и артиллерии. Обратясь к фельдмаршалу Паскевичу, он сказал, что весьма доволен тем, что он присутствовал на сем смотру и мог видеть, в каком запущенном состоянии находится корпус Кайсарова, поступающий в его ведение, и не сомневается, что он его исправит в короткое время. Суждения сии показывали явное пристрастие против князя Сакена; ибо, как ни плох Кайсаров в действиях своих, но дивизии его (коими он мало и занимался, по всегдашнему отсутствию в отпусках) в хорошем состоянии, а 11-я в отличном, что известно и самому государю. Государь сказал, что он «ехал сюда в ожидании радоваться устройству войск; но, к сожалению, нашел противное и для того не выговорил сего на самом смотру, что не любит ругаться во фронте, а любит говорить правду». В замечаниях, сделанных о кавалерии, он сказал генералу Герштенцвейгу, что люди у него сидят не как должно…

Когда мы стали выходить, он обратился ко мне и сказал:

– Ты видел, чего я требую от генерала Кайсарова; ты еще не мог приняться за устройство своего корпуса, но надеюсь, поведешь его так, как я желаю.

В тот день корпусные и дивизионные командиры были приглашены к обеду. Я сидел за круглым столом против государя. Он много говорил во время обеда. Замечательнее всего было сказанное им на счет учебных заведений в Киеве:

– От меня требуют восемь миллионов на построение зданий для университета. Не знаю, что они хотят строить на эти деньги; я у них видел только несколько учащихся мальчишек и, не располагая жертвовать на сие такой суммы, отказал им в деньгах.

Потом говорил он о новых строениях киевских, выхваляя новую улицу, построенную графом Левашовым. Во все время показывал он очень мало внимания к графине Браницкой и после обеда ушел. В ночь, когда я уже лег в постель, приехал ко мне фельдъегерь от государя с кувертом, надписанным на мое имя. По вскрытии сего я тотчас увидел, что он был прислан ко мне по ошибке, и запечатав отправил к Адлербергу. Бумаги, в оном находившиеся, состояли из разных представлений графа Гурьева, из коих по одному был написан начерно карандашом собственной рукой государя целый указ Сенату. Тут же было и представление к наградам, сделанное Гурьевым, в коем, между прочим, он удостаивал правителя своей канцелярии к какому-то важному награждению (аренде или пожалованию земель); рукой государя на нем написано было карандашом: «дичь» (подчеркнуто), 4000 рублей.

В сей день мне удалось предварить Бенкендорфа и просить его запиской о разрешения на вывоз из Сибири тела умершей Муравьевой, бывшей графини Чернышевой[42]. Он обещал мне сделать сие, и так как я в Киеве спрашивал, сделал ли он что-либо в пользу брата моего Александра, и он тогда отвечал мне, что нет, то ныне объявил мне, что брат будет назначен губернатором в Киев или Каменец-Подольск. О первом деле я опять спрашивал вчера Бенкендорфа, и он сказал, что будет исполнено.

Киев, 20 октября

13-го числа государь делал смотр собранным бессрочным отпускным нижним чинам двух губерний и остался ими очень доволен, за что и изъявил мне свою благодарность. Оттуда поехал он смотреть госпиталь, коим также остался доволен. В сие же посещение госпиталя он отделил несколько нижних чинов из числа больных, которых находил слабыми, и приказал мне отправить их в домовые отпуска на различные сроки, для поправления здоровья. До сих пор он был всем доволен и поехал в лагерь моей дивизии. В приказании, отданном накануне о сем посещении, сказано было, чтобы до прибытия государя в лагери не выводить людей на линейки до приказания, но не было определено, где им находиться до того времени; а потому начальник дивизии Маевский и начальник штаба моего Гасфорт, которого я послал заблаговременно в лагерь для наблюдения за порядком, затрудняясь назначением мест для людей до вывода их и принимая в соображение, что нет правила, по коему бы встречался начальник в лагерях иначе, как на линейках, приказал людям не выходить из палаток, а ожидать приказания выйти вперед. Подъехав к лагерю, государь встречен был начальниками и дежурным; но из солдат никого не было наружи, что и было причиной тому, что государь рассердился и с жаром заметил дивизионному начальнику, что распоряжение сие глупо и что начальники обязаны приучать людей к присутствию государя, а не прятать их. Ясно было, однако же, что сие было не с тем умыслом сделано, а единственно от недоумения. Но тут случилась новая беда: люди по приказанию выбежали из палаток, и с большим трудом могли им помешать выстроиться, устанавливая их кучками; но так как при представлении людей в лагерях на линейках не должно скидывать фуражных шапок, а случай сей был нов, то нижние чины, при всем желании раскрыться в присутствии государя, не смели снимать шапок. Государь с гневом приказал им скинуть их и, рассекая толпы людей, останавливался и говорил с солдатами. Все перезябли до крайности; но до такой степени велика привязанность русского солдата к своему государю, что они при виде его забыли труды и усталость и в восторге своем оживились новыми силами. Однако же вышеписанные два обстоятельства изменили расположение государя, который выехал недовольный.

Того же дня все генералы, полковые и артиллерийские бригадные командиры были призваны к столу государя. Он был нездоров, как кажется, от простуды и поручил фельдмаршалу Паскевичу принимать вместо себя. В течение сего утра я несколько раз виделся с графом Виттом, который сказал мне, что князь Паскевич, говоря о назначении 4-го корпуса в действующую армию, отозвался, что сожалеет, что командиром оного был Кайсаров, а не я. Паскевич, продолжал Витт, видно познал ничтожность и пустословие Кайсарова. Я же, со своей стороны, в сем случае еще более удостоверился в лицемерстве и ничтожности самого графа Витта, казавшегося перед тем самым близким приятелем Кайсарову и еще накануне действовавшего по наущению его, вопреки всякому порядку службы и против распоряжений, зависевших от моих обязанностей.

В 7 часов вечера государь призвал меня с графом Виттом к себе. Он начал благодарением меня за сбор отпускных и, пожав мне руку, сказал:

– Видишь, Муравьев, что это дело удалось; а ведь никто не ожидал успеха.

– Государь, я сам не ожидал оного, – отвечал я, – и собралось их более предположенного числа; но сие удалось в первые два года; в каком же виде люди сии будут на третий и четвертый годы их отпуска, может показать один только опыт.