frills of petticoats and things, and outlines as the warm wind blows.

Beside her a slim, gracious boy

Hastens to mend her tresses’ fall,

And dies her favour to enjoy,

And dies for réclame and recall

At Paris and St. Petersburg, Vienna and St. James’s Hall.

The third’s a Polish Pianist

With big engagements everywhere,

A light heart and an iron wrist,

And shocks and shoals of yellow hair,

And fingers that can trill on sixths and fill beginners with despair.

The three musicians stroll along

And pluck the ears of ripened corn,

Break into odds and ends of song,

And mock the woods with Siegfried’s horn,

And fill the air with Gluck, and fill the tweeded tourist’s soul with scorn.

The Polish genius lags behind,

And, with some poppies in his hand,

Picks out the strings and wood and wind

Of an imaginary band,

Enchanted that for once his men obey his beat and understand.

The charming cantatrice reclines

And rests a moment where she sees

Her chateau’s roof that hotly shines

Amid the dusky summer trees,

And fans herself, half shuts her eyes, and smoothes the frock about her knees.

The gracious boy is at her feet,

And weighs his courage with his chance;

His fears soon melt in noon-day heat.

The tourist gives a furious glance,

Red as his guide-book grows, moves on, and offers up a prayer for France.

Обри Бердслей (1872–1898)

Баллада о брадобрее

Что рассказать про Аполлона,

Цирюльника из Бельведера?

Бог ножниц, бритв, одеколона,

Он стриг весь двор — пажа и пэра.

Успех сопутствовал их Дому,

Довольны львицы, хорошея,

Бог упаси кому другому

Доверить голову и шею.

С утра коляски и пролетки,

И в Бельведер не протолкнуться,

Как пчелы на лугу, красотки

Вокруг дверей заветных вьются.

Он сообщить пошлейшей роже

Умел величие природы,

Богине, выцветшей на ложе,

Последний писк поверить моды.

Лак, блестки, краска, пудра, тени,

Духи (о ценах позабудем!),

Помада — вот его умений

Орудия на радость людям.

В руках его щипцы летали,

Как непорочная молитва.

Волшебной палочкой из стали

Иной щеке казалась бритва.

Но славы суетной угаром

Он, как ни странно, не был болен

И ежедневным гонораром,

Казалось, полностью доволен.

Равно с вниманием веселым

Любым он занимался делом,

Между мужским и женским полом

Не проводя различий в целом.

Но почему же, завивая

Дочь короля в день знойный лета,

Он медлил, дело забывая,

Оттягивая дело это?

Принцесса — маленькое диво,

В тринадцать, или что_то вроде,

Была восторженно_пуглива,

Как мак при солнечном заходе.

Блестели миленькие глазки

Сквозь локон золотой и длинный.

Она — вся прелесть старой сказки:

Сон, тени, Шуберт, сонатина.

Три раза завивал он пряди

И расправлял — чего же ради?

И прожигал ей платье, гладя,

И в шлейфе путался не глядя.

Как бы не сладивши с азами,

Искусство потерял былое,

И всё плывет перед глазами,

И донимает что-то злое.

Упав на туалетный столик

И за сердце хватаясь жутко,

Он чувствует: он — жалкий нолик

Или тупая чья-то шутка.

Подняв бутыль с одеколоном,

Он ей сворачивает шею

И смотрит грозным Аполлоном,

И всё подвластно брадобрею.

Порез был острым и глубоким,

Принцесса вскрикнула щемяще,

Он вышел сном голубооким

Из этой дуры просто спящей.

И улыбаясь, как химере,

На цыпочках шагал влюбленно.

И был повешен в Бельведере.

Вы не спасли бы Аполлона.

Перевод А. Прокопьева

Три музыканта

Тропинкой узкой вдоль леска

Три музыканта еле-еле

Плетутся, радуясь слегка

Последней Химмеля ронделе,

Работе, теме, зною дня, тому, что закусить успели.

Одна — сопрано; локоток

Чуть розовеет из муслина;

Мелькнул коричневый чулок,

Подвязка (милая картина!),

Чуть пробежавший ветерок — виденью резвая причина.

За нею мальчик вслед; он рад

Поправить локон, что на воле,

И умереть готов стократ,

Чтоб ей понравиться, и боле:

Мечтает славу он стяжать в Париже, Вене, Сен-Джемс-Холле.

Последний — польский был пьянист,

Имел повсюду приглашенье,

Рукою крепок, сердцем чист,

Волос густое украшенье

Носил, а в секстах перелив мог новичка привесть в смущенье.

Идут всё дальше вдоль дорог,

Срывают зерна по посевам,

То дразнит лес Зигфридов рог,

То легким преданы напевам,

И воздух Глюком напоен, туриста ж сердце полно гневом.

Вот польский гений отстает,

Смотря на сорванные маки;

Валторну, скрипку и фагот

Ему изображают злаки,

И он доволен, что оркестр его так понимает знаки.

Певица села отдохнуть,

Сидит, от жара сладко млеет,

Сквозь мутную деревьев муть

Ей крыша замка ярко рдеет,

Оправив юбку, чуть глядит и веером тихонько веет.

А милый мальчик уж у ног,

Не знает, нужно ли быть… смелым.

О Франции молить лишь мог

Турист в уме окаменелом —

И гида красный переплет в сравненьи с ним казался белым.

Перевод М. Кузмина