Для всей Латинской Америки шла речь не столько о том, на самом ли деле жестоким является режим революции, сколько о кричащей неискренности Соединенных Штатов, которые «не замечали» истязаний, несудебных расстрелов и политических убийств в диктатурах «своих мерзавцев» и продолжали поддержку эмигрантов Батисты и его ближайшего союзника Трухильо. Для американского посла в Гаване Эрла Смита молодые барбудос ничем не отличались от грабителей из фильмов-вестернов или гангстеров тридцатых годов.

Во второй половине XX века, начиная от военного мятежа против президента Арбенса в Гватемале и заканчивая кровавым мятежом генерала Пиночета против левого президента Альенде, тянется история тупой и упрямой закрытости американского руководства ко всем левым движениям Латинской Америки. Лидеры США делали все вроде бы для того, чтобы тот железный прут, о который упирались крылья Латинской Америки, отождествлялся ею с ненавистными гринго.

Поначалу Фидель искал международной поддержки в первую очередь у «неприсоединившихся». По его поручению Че Гевара объездил Египет, Индию, Индонезию, Югославию и другие страны третьего мира. Именно после Плайя Хирон Фидель резко пошел на военное сотрудничество с СССР.

Фидель Кастро и Че Гевара

Альтернативность государственных и революционных целей Кубы осознавалась или по крайней мере чувствовалась ее руководством. Но выходы намечались очень разные, и в конечном итоге Эрнесто Че Гевара выбрал не только собственную трагическую судьбу, но и альтернативную политическую позицию. Хотя между Фиделем и Че не возникло политического и личного напряжения, их расхождения очень напоминают расхождения Сталина и Троцкого.

Эрнесто Гевара, по прозвищу Че (che по-аргентински – «парень», «эй, ты», чему в центрально-американских диалектах отвечает обращение «мужчина» hombre), по существу какого-то нового революционного гуманизма или даже латиноамериканской разновидности левого неомарксизма не создал. Если внимательно проанализировать все его критические замечания по адресу «советских товарищей», изучить политические и экономические симпатии и антипатии, мы найдем только ленинский «военный коммунизм» с идеями добровольного труда («Великий почин»), централизованного планирования и распределения, диктатуры и «государства-коммуны» («Государство и революция»). Но не стоит легкомысленно отбрасывать эти простые идеи на том основании, что они давно изжили себя в коммунистическом движении.

Че возрождал старую революционную легенду и коммунистическую утопию на новой, латиноамериканской почве.

Че по специальности был врачом, немало работал в лепрозориях, что свидетельствует о его самоотверженности и мотивах выбора судьбы, исколесил всю Латинскую Америку, ее он и считал своей родиной больше, чем родную Аргентину. Хотя Фидель очень не хотел, чтобы его отряды напоминали иностранный легион, среди барбудос были немало выходцев из разных стран Латинской Америки, а Че был среди них самой яркой, самой отважной и наиболее самостоятельной фигурой. Че стремился понять латиноамериканский мир и – что намного тяжелее – жить и действовать в соответствии со своим миропониманием. Реально это значило, что он был обречен всю жизнь, как бы сказал Сармьенто, «вопреки всем обстоятельствам все-таки рваться к чему-то высокому и достойному».

Простота взглядов Че – не результат его примитивного мышления, а следствие большой внутренней культурной работы, которая привела к фундаменталистским решениям в результате учета всего негативного опыта «красных» революций.

Че Гевара считал, что у Троцкого есть немало верных мыслей. Эрнесто проявлял интерес к маоизму и китайскому опыту, посетил Китай и разговаривал с Мао, но маоизм у него не вызывал восхищения. Ни югославский опыт, ни «еврокоммунизм» не импонировали ему абсолютно. Корреспонденту итальянской коммунистической газеты «Унита» Че отказал в интервью «потому, что он коммунист, итальянец, и, что хуже всего, журналист».[768] Никогда никаких надежд на демократию, выборы, свободную прессу и тому подобное Че не возлагал. Поначалу он был очарован Советским Союзом, но уже одно только сотрудничество с советскими экономическими советниками, а затем и Карибский кризис сделали его трезвее. Открыто критически Че высказывался по адресу «советских товарищей» в последнее время своего пребывания на Кубе. Побывав в 1964 г. как представитель Кубы в Москве на праздновании очередной годовщины Октябрьского переворота, то есть уже не при Хрущеве, а при Брежневе, Че откровенно сказал, что, по его мнению, СССР находится в экономически безвыходном положении и во власти бюрократии.

Че считал, что советские попытки «финансовой независимости предприятий», то есть попытки соединить коммунистический принцип планируемого добровольного труда на совесть с капиталистическим принципом денежной оплаты за каждую услугу, исторически не оправдали себя. Его собственный опыт руководителя государственного банка Кубы и центрального планового ведомства показывал, что советские товары намного ниже по качеству, производство в сравнении с частным неэффективно, экономика неконкурентоспособна, и победить в борьбе с капитализмом на основе капиталистических же принципов социализм не сможет. Куба, как небольшая компактная территория с хорошо развитыми коммуникациями, по мнению Че, могла быть управляемая прямо и непосредственно из планового центра без имитации товарно-денежного обмена.

Относительно власти бюрократии все начиналось с достаточно смешных вещей. Че, будучи крайне демократичным по своим привычкам и очень неаккуратным в быту, впервые приехал на празднование в Москву, как обычно, в поношенной военной форме и вызывающе контрастировал с русскими толстыми стариканами в однообразных серых костюмах. Его спутник указал ему на это несоответствие, и Че искренне покаялся. «Ты прав, Альфонсо», – сказал он товарищу и выпустил наружу штанины, заправленные в высокие армейские ботинки.

Во внешней политике Эрнесто чувствовал всевластие бюрократии как моральную проблему социализма. Че глубоко потрясло, когда он узнал, что только в начале 1960-х Китай рассчитался с СССР за оружие, проданное «китайским добровольцам» в годы корейской войны. То, что Советский Союз продает оружие и снаряжение даже своим «братьям по антиимпериалистической борьбе», он считал аморальным.