Вторым необходимым условием Bildungsbürgertum было освобождение сознания от всепроникающей религии, что в Европе было делом Просвещения и его критики религии. Только в этом случае светское знание могло стать предметом высокого уважения, не говоря уже о прославлении образования или даже о возведении искусства и науки в ранг самостоятельных культов и вероучений, заменяющих религию. Подобное разграничение божественной и мирской сфер не прошло, например, в исламской или буддийской культурах, где вызов религиозному авторитету в вопросах ценностных ориентаций, как правило, застревал, равно как и преуменьшение религиозных обязанностей в повседневной жизни во имя "образованного" образа жизни. Бильдунгсбюргер, понимаемый как спокойный выразитель консенсуса в отношении высококультурных ценностей и вкуса, был редкостью даже в самом сердце Европы. Во многих других культурных и политических контекстах существовал острый антагонизм между приверженцами ортодоксии и радикальными интеллектуалами, находящимися под влиянием западных диссидентских традиций, таких как анархизм или социализм.

Колониальная и космополитическая буржуазия

Западная колониальная буржуазия в XIX веке оказалась на удивление относительно слабой. В целом колониализм мало способствовал экспорту европейской буржуазной культуры, а европейские общества воспроизводились в колониях лишь фрагментарно и отрывочно, за редким исключением Канады, Новой Зеландии и, в особом смысле, Австралии. Искажения в процессе трансфера были неизбежны, поскольку все европейцы автоматически попадали в роль хозяев. По социальному рангу, а зачастую и по доходам, самый скромный белый чиновник или служащий частной компании стоял выше всего колонизируемого населения, за исключением его княжеской верхушки, если таковая имелась. Таким образом, колониальная буржуазия была искаженным зеркальным отражением буржуазных групп европейских метрополий и в значительной степени оставалась зависимой от них в культурном отношении. Лишь в немногих несетевых колониях масса населения была достаточной для формирования местного общества. Конечно, социальный портрет отдельных колоний существенно отличался друг от друга. В Индии, где британцы были сравнительно мало вовлечены в частный экономический сектор, буржуазный образ жизни велся в основном в колониальном государственном аппарате, лишь на верхних уровнях которого доминировала аристократия. Здесь различали "официальных британцев" и "неофициальных британцев", которые в совокупности представляли собой местные смешанные общества государственных служащих, офицеров и бизнесменов. После Великого восстания они все больше разделялись по цветовому признаку. Члены семей перемещались между Индией и Британией и, как правило, не становились "индианизированными" даже на протяжении нескольких поколений, редко перенося основное внимание в своей семейной жизни на Индию. Европейцы были не столько поселенцами, сколько временными "путешественниками". Микрокосмом всего этого стала Малайя, где поселенческий элемент был представлен сильнее, чем в других частях британской Азии.

ЮАР была довольно специфическим случаем, поскольку открытие золота и алмазов вскоре открыло путь к появлению в горнодобывающих районах крошечной сверхбогатой плутократии - изолированной капиталистической буржуазии "рэндлордов", таких как Сесил Родс, Барни Барнато и Альфред Бейт. Эти люди не были встроены в многоликую буржуазию и имели лишь слабые связи с давно укоренившимися в Капской провинции буржуазными семьями. В большинстве своем белые иерархии в колониях поселенцев были лишь косвенно связаны с механизмами социального воспроизводства на родине, они не были простыми копиями социальных отношений на родине. Как правило, их члены пускали в колонии постоянные семейные корни, нередко развивая в себе колониальный дух с оттенком местного шовинизма. В крупнейшей колонии Франции, Алжире, фермерские хозяйства, выращивающие зерно и вино, к концу XIX века получили довольно широкое распространение, и образовавшееся общество фермеров и мелкобуржуазных колонов французского происхождения чувствовало себя достаточно далеко от буржуазных слоев в крупных французских городах. Алжир стал образцом мелкобуржуазной колонии, в которой, несмотря на многочисленные формы дискриминации, нашел свое место и небольшой, но растущий коренной средний класс купцов, землевладельцев и государственных чиновников.

Другой отличительной чертой буржуазной жизни является домашний очаг. Она не обязательно ассоциируется с конкретными формами, такими как центральноевропейская моногамная семья, состоящая из двух поколений. Но основные черты очевидны: домашняя сфера, четко отделенная от общественной, является убежищем, куда посторонним вход воспрещен. Для высших слоев, живущих в роскоши, граница между частным и полуобщественным пространством проходит через дом или квартиру: гостей принимают в гостиной или столовой, но во внутреннее святилище доступа нет. Этот кодекс соблюдался как в западноевропейских буржуазных семьях, так и в османских домах. Даже функциональное распределение помещений в доме является общим для Европы XIX века и городов Османской империи. Там, где зарождающиеся буржуазные группы обращались к Европе, они наполняли свои дома западными элементами: столами, стульями, металлическими столовыми приборами, даже открытыми каминами в английском стиле, но выборочно. Япония сопротивлялась стулу, Китай - ножу и вилке. Бесцветная, облегающая одежда европейской буржуазии стала публичным костюмом всего "цивилизованного" и потенциально цивилизованного мира, но в своих домах люди придерживались более древних исконных форм. Глобальная буржуазная культура проявлялась в портновском единообразии, которому способствовали миссионерские представления о приличной одежде в странах, действительно далеких от родины буржуазии. Если же в одежде присутствовали местные штрихи, то это само по себе могло иметь "буржуазный" смысл. Например, в Османской империи головные уборы самой разной формы и качества всегда символизировали ранг, пока в 1829 году султан Махмуд II не объявил феску обязательной для всех государственных чиновников и подданных; восточный предмет, в самой своей одинаковости, приобрел значение буржуазной равноценности. Так, указ Танзимата 1839 г. о равенстве всех османских подданных независимо от принадлежности к той или иной группе был предвосхищен десятилетием ранее в отношении голов мужского населения.

Последний аспект охватывает Восток и Запад. Атлантика уже в начале нового времени была коммерчески интегрирована европейскими и американскими торговцами, как и Индийский океан - арабскими мореплавателями и купцами; великие голландские и английские торговые компании, управляемые буржуазными патрициями, также коммерчески связывали континенты. Новым в XIX веке стало появление космополитической буржуазии. Под этим можно понимать две вещи. С одной стороны, в богатейших стран Запада со временем сформировалась публика-рантье, живущая за счет дальних заработков. Глобальный рынок капитала, сформировавшийся после середины XIX века, позволил буржуазным инвесторам (и другим, разумеется) в Европе получать прибыль от бизнеса на других континентах - будь то государственные облигации Египта или Китая, аргентинские железные дороги или южноафриканские золотые прииски. Космополитизм в этом смысле заключался не столько в разнообразии и размахе предпринимательской деятельности, сколько в ее последствиях: потребление прибыли, хотя и поступало со всех концов света, происходило в метрополии, поскольку бенефициары проживали в парижских квартирах и английских пригородных особняках. С другой стороны, существовало то, что можно назвать несостоявшейся утопией буржуазного космополитизма. Идеализированное представление о либерализме на пике его развития в середине века заключалось в свободной торговле товарами между странами и континентами, не