пожертвовать собой, можно считать верующим. Конечно, это странно. Александр жертвует собой, но в то же время вынуждает к этому и других. Это сумасшествие! Ну, а что поделаешь? Конечно, для них он человек конченый, хотя на самом деле совершенно ясно, что как раз он-то и спасён».

Будто продолжая размышлять над предложением Ростроповича, Тарковский неожиданно заявил в интервью, что на театральной сцене можно было бы поставить «Солярис» и «Сталкера». Идея же по поводу того, как воплотить на экране оперу, появится в дневнике уже 10 декабря: «А что, если „Годунова“ в кино решить иначе? Совершенно. Переплести репетиции, облик Славы Ростроповича — музыканта. Бориса — кулис — усилий зрителя — режиссёра — Пушкина — Мусоргского. То есть построить этакое сооружение, зависимое от личностей».

Другая важнейшая мысль из французского интервью: когда новый фильм уже практически готов, Тарковский всё-таки отдаёт предпочтение своей предыдущей работе: «С художественной точки зрения „Ностальгию“ я ставлю выше „Жертвоприношения“, так как она не построена на развитии какой-либо идеи или темы. Её единственная цель — это поэтический образ, в то время как „Жертвоприношение“ основано на классической драме». Можно предположить, что тот новый заряд событийной напряжённости, который режиссёр применил в этой картине, не стал бы постоянной чертой его кинематографа, снимай он дальше. Но в то же время: «Для меня „Жертвоприношение“ наиболее внутренне последовательный из моих фильмов. Речь идёт о навязчивой идее чистоты и суверенности собственного „я“, которая может довести человека до безумия».

С журналистами он, как и прежде, общался без энтузиазма и нетрудно заметить, что все крупные интервью последнего времени Тарковский давал не просто прессе, но своим знакомым, людям, которые были готовы сделать что-то ещё. Шарль-Анри де Брант, безусловно, был из таких.

Уже 10 декабря через Ирину Браун режиссёр сообщил в Ковент-Гарден о своей болезни. Пусть окончательный диагноз ещё не поставлен, ясно, что пока работа над «Летучим голландцем» невозможна. Врачи сомневались, но серьёзность диагноза Андрей чувствовал сам. В дневнике появилась удивительная запись: режиссёр не спал, но будто наяву увидел свои раненые, окровавленные лёгкие изнутри. Вот уж точно не «физическое действие организма». Страх Тарковского за собственную жизнь и предчувствие беды стали столь сильны, что начали проникать в ткань сновидений. В эти дни и вообще по ходу болезни он неоднократно звонил Антонию Сурожскому в Лондон.

Следующей ночью Андрею снился Василий Шукшин — безвременно ушедший друг молодости. Во сне они играли в карты, и здесь вновь нельзя не вспомнить про Бергмана и его картину «Седьмая печать», в которой герой Макса фон Сюдова сражается в шахматы со смертью. Опять, что угодно, только не «физическое действие организма»!

С каждым годом сны становились всё более важной частью поэтики Тарковского. В своей предстоящей стокгольмской лекции он собирался в качестве иллюстративного материала использовать множество ночных грёз, появляющихся в кино. И речь здесь не только о его собственных фильмах, в планах было также показать сон с мясом из «Забытых» (1950) Бунюэля, а также, например, видение с гробом из «Дикой земляники» Бергмана. Это довольно серьёзно отличается от тех примеров, которые Андрей использовал в своей римской лекции 14 сентября 1982 года. Разительно отличается!

Через несколько дней, 13 декабря, в пятницу, Тарковский ходил к крупному профессору-пульмонологу в прекрасной клинике Каролингского университета. Режиссёр загодя обратил внимание на сочетание числа и дня недели, не сулившее ничего хорошего. Там сделали ещё один снимок. Профессор вновь рассуждал неопределённо, поскольку такие диагнозы можно сообщать лишь после многократной проверки. Так или иначе, он поинтересовался, где Андрей предпочтёт делать операцию в случае чего. После ходатайства Ростроповича имелась возможность лечь на операционный стол прямо в Каролингской клинике в начале января. Тарковский же склонялся к тому, чтобы не осуществлять хирургического вмешательства и вообще не лечиться, чтобы не подвергать себя лишним мучениям. «Я почему-то не верю в лучшее», — пояснял он своё решение в дневнике. У режиссёра не осталось «веры» — того качества, которое было краеугольным для его героев.

Выслушав пациента, врач посоветовал ему «заканчивать свои дела». Андрей попросил выписать ему болеутоляющее. Следующая их встреча, обсуждение результатов и новые обследования, состоялись 16 декабря. Потом — 18-го. А вот упоминавшейся выше лекции в Стокгольме о снах в кино так и не было. Тем не менее вспоминая своё «видение», режиссёр писал, что рана на лёгком скорее выглядела как каверна, чем как опухоль. Каверна — это туберкулёз. В каком-то смысле, в этом и состояла его надежда на лучшее…

Автору этих строк неоднократно доводилось слышать мнение, будто искусство Тарковского помогает жить. Безусловно, он (автор) может подтвердить это и сам. Однако примечательно, что на данный момент проведено множество исследований по поводу терапевтического воздействия фильмов режиссёра. Впрочем, началось это ещё при его жизни. До Андрея доходили рассказы о случаях, когда люди связывали своё выздоровление с его картинами. А уж истории о самоубийцах, которые отказывались от решительного шага или об уголовниках, завязавших с преступным прошлым после просмотра его лент, Тарковский любил в компаниях пересказывать сам. К этому можно относиться по-разному, но факт остаётся фактом: на самого режиссёра подобный эффект не распространялся.

Всё это время находившаяся в Роккальбенье Лариса не была в курсе того, что происходит с мужем, хотя, казалось бы, об этом догадывались уже почти все. Вот и Вибум уступила, смягчилась и даже начала отстаивать желание Тарковского не сокращать фильм. С чем это связывать, если не со слухами о болезни?

Режиссёр очень старался, чтобы никто ничего не узнал. Важнейшую роль для него здесь играло то, что, помимо прочего, это ставило бы крест на всех планах и будущей работе, поскольку ни один западный продюсер не подпишет контракт со стремительно умирающим человеком.

В дневнике Тарковский отметил, что следовало бы застраховать свою жизнь в Италии. Теперь же это не удастся. Он думал, как сделать, чтобы семья получила побольше денег после его кончины. Начиная с 15 декабря, он писал о смерти, как о чём-то происходящем с ним здесь и сейчас. Мыслей о себе всё меньше, главным образом он переживал за домочадцев. С огромной нежностью Андрей думал о Ларисе: как сообщить жене?.. Как «своими руками нанести ей этот ужасный удар?!»[1065] И об Андрюше… Нужно во что бы то ни стало успеть вывезти его из Москвы, поскольку ему «нужна свобода. Нельзя жить в тюрьме»[1066].

Тарковский угасал. С каждым днём ему становилось всё хуже. 23 декабря он вернулся в Италию, отдавая себе отчёт, что в Швецию больше