временем заинтересовался Пио Де Берти. Трудно сказать, было это связано с католической тематикой или же с тем, что итальянские продюсеры чувствовали, как «теряют» режиссёра.

Примечательно, что в Стокгольме появилась очередная «ведьма», которая хотела увидеться с Тарковским. Об этом он, безусловно, написал в дневнике, несмотря на то, что встреча не состоялась. Заинтриговал его знакомством с ней Юри Лина, который рассказывает: «Её звали Мария Кроман. Талантливая ясновидящая, с которой я договорился об их встрече. Несколькими годами раньше я показывал ей фотографию Андрея. Совершенно не зная Тарковского, она сказала мне: „Он очень талантливый, выдающийся режиссёр“. Я был изумлён. При случае я рассказал о ней Тарковскому, и он сказал, что хотел бы увидеть её. Но вмешались обстоятельства… Иначе она произвела бы на него глубокое впечатление».

Из Москвы поступали тревожные новости: старшего сына Арсения могли забрать в армию. «Ужасный дни, ужасный год!» — резюмировал режиссёр. Рабочие процессы никак не становились компенсацией на фоне личных проблем.

В эти дни Тарковский ходил на стокгольмскую премьеру фильма своего старого знакомого Милоша Формана. Речь идёт о картине «Амадей» (1984). Там же состоялся банкет по случаю, где собрался весь цвет шведского кино. Бергмана, разумеется, не было, но присутствовали Лив Ульман и Биби Андерссон — актрисы, которых Андрей давно собирался снимать, но так и не снял. Фильм Формана режиссёру резко не понравился. Отметил он разве что артиста Мюррея Абрахама, исполнившего роль Сальери. Более всего его возмущало, что картина собрала множество наград, включая восемь «Оскаров». Всё это Тарковский внесёт в дневник значительно позже[1059], когда состояние здоровья заставит его отвлечься от постоянной рабочей суеты.

18 ноября режиссёр писал, что заболел — «бронхит и какая-то ерунда с затылком и мускулами, которые давят на нервы». Помимо кашля, появились головные боли, боли в костях, образование на лопатке, которое он назвал «жировиком». Местные врачи — а нужно отметить, что часть из эскулапов, выбранных Тарковским, принадлежала к нетрадиционной медицине — единодушно связывали происходящее с переутомлением и стрессом. Это выглядело правдоподобно.

Разговоры с Москвой становились всё трагичнее: «Ну, что я им скажу нового!» — записал Андрей 19 ноября. Через неделю лучше ему не стало. В конце месяца возникло подозрение, что это не просто бронхит. Воспаление лёгких? Обострение застарелого туберкулёза? Вариантов было множество, и режиссёр сделал первые обследования — подробный анализ крови и рентген лёгких. Результаты были готовы не сразу, а у Тарковского, как всегда разъезды, потому запись о таинственном затемнении появилась лишь неделю спустя, по возвращении из Франции.

Да, несмотря на скверное самочувствие, в начале декабря Андрей летал в Париж, жил там у Кшиштофа Занусси. Месяцем[1060] ранее Тарковский писал в дневнике, что тот предлагал ему остановиться «в случае необходимости» в своей «гарсоньерке» — небольшой холостяцкой квартире. Располагалась она неподалёку от Триумфальной арки. Режиссёр приехал в столицу Франции, чтобы принять участие в телепрограмме, посвящённой Андрею Сахарову. Это был довольно серьёзный политический жест. После него Тарковский уж точно не мог говорить, будто он — не диссидент. По слухам, полученным через Андрея Яблонского, запись выступления режиссёра оказалась в органах госбезопасности уже на следующиё день. Безотносительно Сахарова, в эфире французского телевидения он рассуждал так: «Чем больше торжествует зло, тем больше оснований создавать произведения искусства. Труднее, но это более необходимо». Или о себе: «Я никакой не пророк. Я обыкновенный человек, которому Господь дал возможность быть поэтом. То есть молиться каким-то другим способом, чем мы молимся в наших храмах». Сейчас в этих горьких словах проступает предчувствие беды. Сам же Тарковский, вероятно, подумал о ней около 5 декабря, когда он, вернувшись в Стокгольм, впервые кашлянул кровью.

В конце декабря он собирался снова вернуться в Париж на съемки телепередачи уже посвящённой ему и воссоединению семьи, но эта поездка не состоится. Режиссёр полетит во Францию только в январе и совсем по другой причине…

7 декабря в Стокгольм приехал Ростропович. Тарковский чувствовал себя «отвратительно» — так он отзывается сам — но не встретиться было невозможно. Музыкант, как всегда, предлагал разностороннюю помощь. Поскольку по одному снимку диагноз ещё не поставили, он намеревался хлопотать и о хорошем враче. В результате через неделю Андрей пойдёт на приём в клинику Каролингского университета (Karolinska vägen, 22). Кроме того, Ростропович обещал взять на себя решение проблем с квартирой во Флоренции, где он будет в феврале, поскольку с новым мэром Массимо Боджанкино его связывали дружеские отношения. Мстислав же потом[1061] подключит к решению проблем Тарковского мэра Парижа, экс-премьер-министра Франции, будущего президента Жака Ширака. Но главное, он пообещал в марте передать письмо режиссёра Рональду Рейгану. Вдобавок музыкант привёз предложение сделать киноверсию оперы «Борис Годунов». Андрею неловко: во-первых, он не в восторге от самой идеи — слишком много новых, манящих замыслов. Во-вторых, Тарковский не знал, как это сделать — кино и театр слишком разные среды. То, что реализовано на сцене, не переносится на экран непосредственно, а требует переработки, на которую сейчас не было ни времени, ни желания, ни сил. «В кино я не знаю, как ставить оперу», — писал[1062] он и этой фразой будто продолжал полемику с Бергманом, который сделал версию «Волшебной флейты» на экране. В интервью[1063], данном примерно в это время, режиссёр рассуждает очень точно: «Когда Бергман говорит о Боге, то лишь для того, чтобы сказать, что голос Его не слышен в мире, что Его нет… Стало быть, между нами не может быть сравнения. Критики, убеждённые в обратном, очень поверхностны, и если они утверждают это лишь потому, что исполнитель главной роли „Жертвоприношения“ снимался и у Бергмана и что в моем фильме использован пейзаж шведской деревни, то это только доказывает, что они не понимают ни Бергмана, ни экзистенциализма. Бергман ближе к Кьеркегору, чем, собственно, к проблеме веры».

Приведённая цитата — из чрезвычайно содержательного интервью, которое Тарковский дал в эти дни в Париже Шарлю-Анри[1064] де Бранту. Режиссёр подробно рассказал о своих планах и положении дел по состоянию на конец 1985 года. Тем не менее даже за рубежом оно увидит свет лишь в 1987-м. Эта беседа известна на русском языке под названием «Красота спасёт мир…», хотя при первой публикации де Брант озаглавил её другой цитатой: «Вера — это единственное, что может спасти человека…»

Здесь Тарковский много говорит о «Жертвоприношении» и это — крайне важные слова, которые нашлись уже после того, как фильм сложился. «Я думаю, что человека, готового