стабилизировался после ледникового периода. Я различаю беспорядочное скопление мелких узлов вдоль речной долины, и, похоже, вдоль береговой линии имеется октава истлевших миф-отголосков. Место, которое мы попираем своими непревзойденными ходулями, представляет собой фокусную точку одного такого старого, угасающего отголоска – скорее всего, времен раннего каменного века, когда здесь располагалось некое поселение. Ужасный беспорядок. Я пытаюсь отделить мажорные октавы от минорных обертонов. Да… да, вот и они. Посмотри вон туда, Гого. Видишь?

Гонзага присел на корточки и, прищурившись, взглянул в нужную сторону. Дрожащий указательный палец Тиресия был устремлен на невысокую гору с плоской вершиной на краю массива, образующего открыточный фон для деревни в долине.

– Йоорвыдх лезу?

– Главный хордовый узел. Прямо в высшей точке, – подтвердил старик. Он снял квадратные очки с внушительного шнобеля, любовно завернул в пергамент и возвратил в карман у самого сердца. – Любезный товарищ, как насчет той давно обещанной чашечки жидкого нектара? Завтра будет вдосталь времени для предначертанных дел. Нынче же отдохнем, восстановим силы, разомлеем и вкусим блаженства в деревне Ростревор. – Засаленные пряди, целую вечность не видавшие гребня, всколыхнулись, когда он кивнул на тучи, рвущиеся под тяжестью собственного дождя. Вечерний свет разбавленной охрой заструился по склонам гор и залил деревню. – Видишь, дорогой Гого, стихии и те соизволили нам улыбнуться.

– Дадьтцав лимь в упит, тоэ амв ен уштик, – проворчал Гонзага и, подняв из травы выброшенную кем-то крышечку от бутылки красного лимонада «Кантрел и Кокрейн», сунул находку в карман. Достал из нагрудного патронташа металлический цилиндрик, открыл и высыпал несколько крупиц черного чая в железный котелок, болтавшийся до того на его поясе. – Евдрзаи оксрёт. У ямен инго тябло.

2

Кабаньи копыта, кабаньи рыла: стадо громадных кабаняр прискакало с трясин Маллингара и Килдэра на денек и заполнило свободные стулья, шлепаясь вокруг столов, как жирная ветчина, безжалостно втиснутая в апоплексически тесную твидовую куртку и штаны из чертовой кожи. Кабаняры неизменно сидели так далеко от своих женщин, как только позволяла геометрия помещения. Бросив взгляд на эти пирожки с салом, завернутые в ткани с цветочками, на щеки оттенка телятины в консервном узилище, вряд ли кто упрекнул бы любого кабаняру за желание предельно увеличить дистанцию между собственной персоной и дражайшей супружницей. Отчего у ирландских женщин так быстро отрастает внушительная моногрудь и прилагаемый к оной монозад? И каков секрет туалетной воды «Жена фермера», чей своеобразный букет – пьянящая смесь выделений перезрелого возраста и жира, разогретого сжатием до точки спонтанного возгорания, – они источают?

Джессика всей душой ненавидела вторники, когда влекомые жаждой покупок, колышущиеся орды краснощеких сельчан вываливались на платформы вокзалов Конноли и Пирс и неслись, словно стада призовых особей ландрасской породы, к блистающим свинарникам «Клерис», «Браун-Томас» и «Суитцерс». Наблюдая, как клиенты, подергивая брылями, пережевывают очередной шматок мясца с овощами, она представляла себе, что в каждой голове с поросячьими глазками бесконечно повторяется песенка: «Ням-ням, свиной задок, картошечка да капустный листок; ням-ням, свиной задок, картошечка да капустный листок…»

Визитеры классом повыше – стряпчий, банковский клерк, бухгалтер, маклер, администратор универмага – по вторникам из-за фермеров с их женами держались подальше, и за утрату чаевых вкупе с ритуальным обезличенным флиртом Джессика презирала свинолюдей. Вторники навеки сплавились в ее сознании с вонью капусты, тушащейся в здоровенных чанах, и ритмичным движением деревенских челюстей.

Шумно ворваться через распашные двери в парной жар и смрад кухни. С грохотом опустить тарелки в раковину; посмотреть на часы – кажется, опаздывают, а может, стоят или идут, наоборот; перевести дух, прислониться к прохладному холодильнику, выдохнуть «О господи…», воспылать безответной любовью к сигарете «Вудбайн», быстренько выйти обратно через громкие распашные двери, прихватив еще четыре порции фирменного блюда «Ланч покупателя».

Когда Джессика в очередной раз покидала кухню, навстречу попалась заклятая вражина – Толстуха Летти, и без насмешки, как обычно, не обошлось:

– Похоже, болотник за шестым столиком втюрился. Спрашивал, когда у тебя заканчивается смена, ну и так далее…

Когда Джессика возвращалась, а Толстуха Летти выходила, настал момент для реванша:

– Пожалуйста, сообщи джентльмену за шестым столиком, что его рожа смахивает на какашку, пролежавшую в сортире три дня.

И вновь они поменялись местами. Толстуха Летти:

– Какая же ты черноротая дрянь, Джессика Колдуэлл.

Грохот двери и тарелок.

– А тебе, душечка Летти, стоило бы раздвинуть ноги и уступить право голоса своей дырке в жопе – от нее толку будет куда больше.

И следующий раунд:

– По крайней мере, Эймонн приедет за мной на машине и отвезет в Феникс-парк на концерт – выкуси, Джессика Колдуэлл.

Спустя два обслуженных столика, три прибранных и один оплаченный счет:

– Твой Эймонн, он же в Силах обороны, да? Каково это, все делать по команде? Раз-два – юбку вверх, три-четыре – трусы вниз…

– Ты сука, Джессика Колдуэлл. У меня, по крайней мере, есть парень.

– У меня тоже, душечка Летти, и не какой-нибудь сраный игрушечный солдатик – настоящий боец, мятежник из Ирландской республиканской армии.

– Врешь как дышишь, Джессика Колдуэлл.

Джессика Колдуэлл не была лгуньей. Она была выдумщицей. А если кому-то не хватало мозгов распознать выдумку – ну ладно, не будем спорить по мелочам, ложь – на слух, то ему же хуже. Ее вины в том, что люди принимали унылые плоды воображения за чистую монету, не было. Она врала с той же непринужденностью, с какой птица поет.

– Дамы, дамы, это общественный ресторан. Клиенты пришли, чтобы насладиться обедом, а не слушать, как вы тут цапаетесь, словно две грымзы с Монтгомери-стрит.

Брендан, главный повар, будучи единственным мужчиной в кухне, обладал властью, несоразмерной положению. Распашные двери хлопали и качались, а в остальном царствовала напряженная, взрывоопасная тишина, пока наконец часы не очнулись от раздумий и не пробили шесть. Безмолвие и прохлада в переулке за рестораном Мэнгана вызывали почти священный трепет. Джессика тряхнула волосами, избавляясь от скопившейся за день вони, и потянулась в теплом, переменчивом солнечном свете, который окрашивал все в оттенки этрусской терракоты. По-над дымоходами и потрескавшейся черепицей пролетел обрывок птичьей песни. Джессика курила длинную, роскошную сигарету «Вудбайн», а с вокзалов, поименованных в честь мертвых патриотов,[34] отъезжали поезда, чтобы развезти сомлевших свиномужиков с краснощекими супружницами – парочки привалились друг к другу, переваривая обильный «Ланч покупателя», – по дырам в живой изгороди между Маллингаром и Килдэром.

Грандиозный вечер развертывался над георгианскими улицами Южного Дублина, словно декорация для экстравагантной постановки «Аиды». Трамвай остановился, высадил Джессику в конце Белгрейв-роуд и с грохотом двинулся дальше, вглубь помпезного викторианского Пальмерстауна. Фортепианная музыка – Джокаста репетирует Моцарта. Неужели ей