никогда не надоедали арпеджио, глиссандо, диминуэндо и прочая унылая итальянщина? В возрасте пяти лет Джессика нашептала отцу, что входная дверь их родового гнездышка похожа на улыбающееся лицо, и это привело его в восторг, а потом стало семейной легендой; бронзовое приветствие всем гостям дома № 20. Девушка помахала Джокасте – точнее, Джо-Джо, так богемнее, – сестре, которая ей нравилась, и получила в ответ кивок и улыбку. По лестнице шумно спустилась Джасмин, она же Дрянь – сестра, которая Джессике не нравилась; угрюмая и прыщавая, в форме Девичьей бригады, туго обтягивающей жирное тельце.

– Мне надо найти новую песню для вечернего концерта, – заявила она. Это прозвучало почти как обвинение.

– Я знаю одну замечательную песню, которой ты можешь научить своих друзей. Начинается вот так:

Я дятлу засунула палец под хвост,

И дятел вскричал: «Это ж к Господу мост!

Аллилуйя! Толкай! Аллилуйя!

Аллилуйя!»

Дрянь ретировалась, скандализированная. Джессика относилась с подозрением к излишне религиозным людям, особенно если те были на пять лет младше ее самой.

– Джессика Колдуэлл!

Грозный рык донесся с верхней площадки лестницы, из отцовского святилища. Джессика любила кабинет отца ненамного меньше, чем его самого; тройные окна со свинцовым переплетом, из которых открывался великолепный вид на сад и деревья Пальмерстауна позади сада, потолок с «фонарем», через который на письменный стол и чертежную доску падал свет, образуя узор в виде лотоса, – сколько Джессика себя помнила, в кабинете всегда было светло и тепло. Чарли Колдуэлл был дизайнером изысканного белья и посуды для эксклюзивной линейки предметов интерьера «Дохени и Несбитт». Президент Чайлдерс ел свой обед с тарелок с рисунками Чарли Колдуэлла, и подавали этот самый обед на скатерти с рисунками Чарли Колдуэлла, чей отец тоже был дизайнером посуды и больше всего гордился тем, что его лучшие проекты пошли ко дну вместе с «Титаником». Вторя отцу, Ч. Колдуэлл открыто причислял себя к протестантам-радикалам, считая эти две философии в новой Ирландии сильно недооцененными. Полки из вощеного дуба в кабинете были заполнены книгами, отражавшими, по мнению отца Джессики, его двойное наследие, а еще неизменно вызывавшими неодобрение со стороны мистера Перро, священника, во время его редких визитов. Тот всегда неодобрительно относился к семье Колдуэлл. Человека, назвавшего своих детей Джессикой, Джокастой и Джасмин, и правда стоило заподозрить в ереси. Отважный и пока что победоносный борец с облысением, Чарли Колдуэлл приписывал как свой успех в удержании волос, так и свою интеллектуальную энергию электрическому массажу головы Дуайера («Зачем сверкать макушкой?»).

– Джессика Колдуэлл, я за всю жизнь не встречал чертовки-матерщинницы, которая превзошла бы тебя. Может, хватит оскорблять чувствительную Джасмин?

– Да она же все время ходит с таким видом, словно у нее в заднице застрял лимон…

Рисовальщик от хохота откинулся на спинку чиппендейловского кресла.

– Как прошел день на службе у мистера Мэнгана?

– Хре… очень плохо. Папа, почему…

– Хочешь спросить, почему ты не можешь пойти в колледж, чтобы учиться на иллюстратора? Это все обернется изумительным мотовством, когда ты в конце концов выскочишь замуж за первого встречного и заведешь детей. Время и деньги коту под хвост.

– Джокаста собирается стать концертирующей пианисткой. Это не пустая трата времени и денег?

– У Джокасты большой талант.

– А я? Я рисую так же хорошо, как и ты. Лучше.

Битва длилась давно, стороны успели окопаться. Джессика спорила по привычке. Заработав достаточно денег в «Семейном ресторане Мэнгана», она сама поступит в колледж, изучать искусство иллюстрации; будет работать до седьмого пота, чтобы расплатиться, и все получится. Ей предначертано великое будущее. Это решил кое-кто более могущественный, чем Ч. Колдуэлл, эсквайр.

– Ужинать будешь, дочь?

И все-таки она любила отца.

– Ну, я договорилась с Роззи и Эм…

– Неужели оставишь меня на растерзание своей матери, неблагодарное дитя?

Она перегнулась через стол и поцеловала не совсем лысую макушку.

– О, пап, для подлого старого негодяя ты просто душка.

Внизу в холле, направляясь к входной двери («Пока, Джокаста; ой, в смысле Джо-Джо»), она столкнулась с Дрянью, выкручивающей нечто замысловато-непристойное вымпелом на шесте.

– Не забудь второй куплет:

И дятел вскричал: «Это ж к Господу мост!

Аллилуйя! Верти! Аллилуйя!

Аллилуйя!»

Школа Христианских братьев взирала на Хейтсбери-стрит свысока, как Чистилище на Обитель удовольствий. Дома, обращенные к школе, упрямо и вызывающе демонстрировали заваленные ветхими обломками и гротескно-огромными детскими колясками задние дворы; потускневшую латунь и ржавеющие частоколы; герань, обреченную размышлять на подоконнике о глубине своего падения; белые, крошащиеся собачьи экскременты; засаленные бумажные пакеты. Джессика знала, что ее мать считает Розлин, как и всю семью Фицпатрик, отбросами общества, несмотря на старое доброе норманнское имя и тот факт, что Роззи вместе с Джессикой и третьим членом их компании, Эммой Тэлбот, время от времени пели втроем в церкви что-нибудь благочестивое, доставляя удовольствие даже самым придирчивым слушателям. Мнение матери, как правило, мало что значило для Джессики, считавшей себя человеком, который не судит по внешнему виду, а зрит истину. Как Иисус. Передняя комната дома № 38 была заставлена ободранной мебелью и викторианскими гравюрами предположительно вдохновляющего свойства. Между «Иисусом милостивым, кротким и нежным, ведущим Юное дитя по Пути истинному» и библейской хронологией в рамочке – от Вечности через Творение, Искупление и Апокалипсис снова к Вечности – светился и гудел радиоприемник, извлекая из эфира «Шоу оркестра Билли Коттона».

– Анна-Мари, соседка, говорит, что отец Кампер заставляет прочитать двадцать «Аве Мария» и пять «Отче наш», если слушал Би-би-си, – сказала Розз.

Она повторяла одно и то же заявление каждый раз, когда подружки крутили ручку настройки на деревянном корпусе, покидая волну «Радио Эренн»; от ее слов их охватывал заветный трепет. Постукивая ногами в такт дерзким ритмам саксофонов и кларнетов, девочки листали мягкие, блестящие страницы «Пикче парейд» и «Филм фан» и говорили о мальчиках. Розз была влюблена в Бинга Кросби, короля крунеров,[35] но остановила свой выбор на продавце пылесосов. Недавно полномочия последнего были расширены: помимо дозволения на французский поцелуй он получил дозволение расстегнуть бюстгальтер, но до дозволения скользнуть рукой в трусики оставалось несколько месяцев. Эм не продвинулась дальше первого поцелуя с плотно сжатыми губами в последнем ряду мест за два пенни в кинотеатре «Карлтон», однако она встречалась с помощником мастера по укладке черепицы из Харолдскросса всего-то три недели. Эту историю окутывали архисложные интриги. Если мать узнает, что Эмма спуталась с католиком… Комментарии излишни. Одна лишь Джессика оставалась унылой весталкой.

– Ну же, Джессика, тебе нужен дружок, а то внизу все зарастет.

– Эдуардо –