ветвями по лицу, царапал колючками...

Очнулся я среди поля, когда увидел огни костров.

— Эй, уйди с дороги, задавлю! — весело крикнула мне девушка с телеги, которая словно из-под земли выросла передо мною.

Услышав человеческий голос, я совсем опомнился и увидел знакомое поле, дорогу и девушку.

— Что стоишь? Аль больной?!

— Устал я...

— Аль воду на тебе возили? — усмехнулась она и остановила лошадь. — Чудной какой-то. Ты чей?

— Здешний. А ты чья?

— Егора Любецкого дочь. Ребят не видал наших? Вперед проехали верхами.

— Нет, не видал.

— Они же мимо тебя проехали.

— А ты разве видала?

— А ну тебя! Но! — весело крикнула девушка, дергая вожжами.

Луна заливала поле серебристым туманом. Где-то ржали лошади, кто-то забивал обухом прикол на загоне. Горели в поле костры. У ближайшего костра шевелились люди и плакал ребенок.

— Миша-а! — кричала девушка. — Лешай! Куда вы поехали? Мишка‑а!

«Что же это со мной случилось? — думал я, вытирая холодный пот со лба. — Сплоховал, сплоховал, парень», — укорял я себя.

Я, конечно, об этом случае никому не рассказал. Мне было стыдно вспоминать о нем.

6

Дома у нас неладно, у всех заплаканы лица. Приходила Екатерина Ивановна и принесла печальную весть: дядя Миша умер. Бабушка сидит у стола и причитает:

А и свет ты наш, Михаил Игнатьевич,

Закатились твои ясные оченьки,

Не услышать нам больше весточки

О житье-бытье твоем, о кручинушке...

И зачем же так повелось у нас:

Что ни лучший ум да сердце доброе

Во безвременье гибнут смолоду.

Люди ж слабые да несчастные

Остаются жить, жить да маяться...

Бабушка остановилась, вздохнула глубоко-глубоко, поправила седые волосы и платок на голове. На минутку как бы задумалась, потом, закрыв рукой незрячие глаза, снова запричитала:

Как на небе-то ночью темною

Загорался свет одной звездочки,

Обвещала она землю радостно...

Набегали тут тучи черные

На тою ли звезду — звезду яркую...

И скатилася звезда ясная

Под уклон небес в место дальнее,

От паденья ее всколыхнулися

Окиян-море, земля-матушка.

Тут восплакнули тучи черные

Проливным дождем, слезой горькою

Над могилкою мово Мишеньки...

Ты поплачь со мной, ночка темная,

Ты поплачь со мной, его женушка...

Да сестра его со сиротками...

Горе-горькое пало на сердце,

И не видно мне свету белова...

Бабушка склонила голову к столу и заплакала. Заплакала мать, сестра и мы с Игошей. Только Гриша не плакал. Он стоял хмурый, опустив голову. Но вот среди стонов и всхлипываний раздался опять голос бабушки:

Был на небе ты красным солнышком,

Согревал, любил всех забиженных,

Не хотел ты жить злой неправдою,

Ополчился ты на врагов своих,

Поднял ношу ты непомерную,

И осилил враг силу добрую.

Спи, сыночек мой, во земле сырой,

Золотой песок, будь постелькою,

Мягка глинушка, будь подушкою...

Твоя жизнь и смерть всем друзьям твоим,

Старикам, детям пусть в наук пойдет,

Пусть в наук пойдет да в наук большой...

Мы слушали бабушку и потихоньку утирали слезы.

На другой день, немного успокоившись, бабушка рассказала нам:

— Спросила я раз дядю Мищу, о чем он все думает. И он мне ответил: «Скоро, скоро кончится темная ночь на нашей земле и придет светлый день...» Стара я, ребятки, может, и не доведется мне дожить до этого светлого дня, а вы вот доживете. Обязательно доживете и тогда и меня и дядю Мишу добром вспомянете.

Гриша мало жил дома. Он тоже ходил по людям в поисках заработка, и когда я был дома, его не было, а когда возвращался он — я уезжал. Бабушка так и говорила: Гриша дома — Миколки нет, Миколка дома — Гриши нет. Вместе жить нам доводилось мало, поэтому дружба у меня с ним не налаживалась, да и разница в возрасте сказывалась. Я больше дружил с Игошей. А когда Гриша поступил в учительскую школу, он совсем от нас отошел. У него завелся свой круг знакомых, друзей, свои, уже не детские интересы. Летом он жил в деревне, к нему заходили его друзья и знакомые, и они говорили о разных умных, мне непонятных вещах. Я внимательно прислушивался к их разговорам. Здесь я в первый раз услышал о том, как в 1905 году рабочие в Петербурге с иконами и портретами царя шли ко дворцу с прошением: они хотели рассказать ему, царю, как им трудно живется. Рабочие думали, что царь не знает об их горькой жизни; они надеялись получить от него помощь, а царь приказал стрелять в них. И вот солдаты палили из ружей в безоружных рабочих, в беззащитных женщин и детей...

— Неужели это правда так было? — спросил я у брата, потрясенный услышанным.

— А кто тебе рассказал про это?

— Да ты сам же вчера говорил о том со своим другом, с этим, с учителем из Лесной Поляны.

— А ты подслушивал?

— Нет, не подслушивал, а просто слушал. Я сидел на завалинке под окном и чистил рукомойник.

Брату были неприятны мои расспросы, он старался замять разговор и дал мне понять, что не мое дело вмешиваться в жизнь взрослых. А я завидовал ему: вот он уже большой и обо всем может говорить со своими друзьями, а мне и поговорить не с кем. Где же мне найти друга? Я стал присматриваться к знакомым брата. Выбор мой пал на одного симпатичного молодого человека с пепельно-рыжеватыми волосами и крупными веснушками на лице. Он был близорук и носил очки. Служил он у лесничего делопроизводителем. Меня смущало и его липо, с которого не сходило выражение постоянного недоумения: казалось, вот-вот сейчас он раскроет рот и, скажет: «Оно, может быть, все так, а может быть,