вяза, за цепями, за замками, за двуглавыми орлами, с грозной молнией, с громами Жар-птица в клетке сидит. Только не вздумай опять наверх лезть: тут уж тебе головы не снесть.

— Не сумлевайся, — говорю, — Василиса Премудрая. Хоть это дело для меня и трудное, но знаю теперь, что мне делать.

— Ну знаешь, — говорит, — так путь тебе дорога. Дел у тебя впереди еще много.

Иду я дорогой и песню пою:

А и в горе жить,

Не кручинну быть,

Не кручинну быть,

Молодцом ходить.

Смотрю: во чистом поле и впрямь три дуба стоят. На одном дубе Никита-шорник сидит и бляхи на уздечке начищает, на другом Иван-плотник палочку-погонялочку выстругивает, а на третьем Антон-кузнец топор с кленовым топорищем на камушке подтачивает.

— Здравствуйте, — говорю, — Никита, Иван и Антон.

— А откуда, — говорят, — ты нас знаешь?

— От Василисы Премудрой вам низкий поклон.

— Коли так, будь здоров! — отвечают Антон, Иван да Никита. — А мы тебя давно здесь ждем: садись-ка скорее на палочку-погонялочку.

И взвились мы выше леса стоячего, чуть пониже облака ходячего и понеслись, куда Василиса сказала. Спустились у самого вяза. В землю вяз глубоко корнями врос. Ветки на тысячу верст распустил. Вершиной в облаках теряется. Антон топор пальцем пробовать стал. Вострый ли, мол.

А я говорю:

— А ну, давай-ка на вязу жильцов разбудим.

Да как начал по вязу рубить. Обушок лишь над ухом свистит: «ух да ах...» Закаркали вороны, загайкали совы, крыльями машут, — куда какой страх!..

— Каркайте, каркайте на свою голову! — я им твержу, а сам знай рублю да рублю. Устану — Ивану топор передам. Иван устанет — Антон возьмет. Теперь у нас дело, наверно, пойдет...

Но что за оказия? Что за напасть? Сколько ни рубим, целехонек вяз.

И вспомнил я тут Василисин совет. Пробую дело подправить: крутим воловий мы хвост до пота, до боли. И что же? Не зря. Не конь бежит — земля дрожит, то старый старичище вихрем летит. Без вола уж и без книжки. И прямо на нас. Упал на колени, корчится, морщится...

— Сделай милость, — хрипит, — перестань...

— Ан нет! — отвечает Иван. — Лучше уж ты перестань. А нам твой обман вот где сидит.

А сам еще злее хвост воловий крутит.

Покорчился, поморщился старый старичище — упал на землю, вытянулся и сдох...

«Вот когда, думаем, дело пойдет...» И верно. Запрыгал топор, засвистел обушок. Белые щепки покрыли лужок. Вот это работа! Устану — Ивану топор передам. Иван устанет — Никита возьмет. Дело теперь без помехи идет.

Вяз стонет, трещит... И вот наклоняется. Сейчас упадет... Сыплются сверху мертвые птицы — орлы о двух головах... «Ух да ах!»

Вот это работа!

И буря с грозою тогда поднялась. Носа не видно. Куда уж там вяз! Ветер рвет, мечет. Гром оглушил, того и гляди искалечит...

— Держитесь за землю! За землю! — кричу.

...Встали. Встряхнулись. Сцепились кольцом. Антон размахнулся — как двинет плечом. Ветер рванул... И с грохотом, со звоном рухнул на землю подрубленный вяз...

И прямо в прорву!

Кончилась ночь... Солнышко встало... Светом, теплом нас обдало... Вот оно с нами рядком. Ходит, трепещет. Крылышком машет, перышком блещет.

Свет ты мой, батюшка! Да это она, Жар-птица, и есть!

Антон уж и клетку громит топором:

— Стой, — кричит Иван, — улетит!

— Некуда ей лететь! — смеется Антон. — Все города и поля, вся земля теперь наша. И прорва закрылась, и срублен проклятый вяз. Поздравляю с Жар-птицею вас!..

И народ тут собрался, и откуда кто взялся: шорники, седельники, хомутники, ткачи, плотники, жестянщики, веселы кузнецы...

И такое тут торжество началось, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Вернулся домой: родителей повидать. Жар-птицу спешу показать. И тут по худым избенкам ходит она, солнышком блещет, крылышком машет, трепещет... От одного пера загорается яркий день.

Матушка с батюшкой от радости плачут, а дедушка сам не свой, на старинный лад песню ладит, то меня, то Жар-птицу гладит.

— Эх, — говорит, — внучок, кабы можно было жить начать сначала...

— Неужели, — говорит бабушка слепая, — и вправду Жар-птица у нас объявилась?

— Объявилась, — говорю, — объявилась... И такое ли еще впереди у нас счастье будет...

И пошел тут пир на весь мир. И никому пива и меду не было мало, и по усам текло и в рот всем попало...»

Я великолепно сам понимал, что сочинение мое написано не в том духе, как это требовалось. Голубев поставил мне за него единицу. Я живо представил себе, как он, прочитав мою работу, ломал себе голову: «Откуда взят пример?» И я был рад, что на этот раз и сам Голубев не смог ответить: дядя Миша своих сказок не печатал.

8

Разбирая тетрадь дяди Миши, я натолкнулся на мысли, которые заставили меня посмотреть на мир другими глазами.

В записках дяди Миши я прочитал, что не бог создал человека, а человек бога. Эта мысль так меня поразила, что я не мог долго прийти в себя и припрятал дневник дяди Миши в сундук на самое дно. Представлял я себе бога в виде большого доброго старика, который живет где-то за облаками и оттуда управляет белым светом. Он все может. Как же это человек создал бога? Это не вмещалось в моем уме. Я ходил рассеянный и не мог ничем заниматься. В конце концов я не вытерпел и поделился своим открытием с Гимновым.

Тот почему-то очень легко отнесся к моему сообщению.

— А что ж тут непонятного? — сказал он. — Конечно, не бог создал человека...

— Ну кто же, кто? — спрашиваю я, волнуясь.

— А никто не создавал ни мира, ни человека — все само образовалось.

— Это как же?

— А вот так. Один ученый, Дарвин, из англичан он, давно уж доказал, что человек произошел от обезьяны.