Соне было приятнее проживать счастливые мгновения, подобные, например, их объяснению начальными буквами, написанными Лёвочкой на ломберном столе в Ивицах, свадебной горячке, спровоцированной отсутствием у жениха чистой рубашки, опозданием к венчанию. В этот миг она забывала о дневниковом признании мужа: «Написал напрасно буквами Соне». Она продолжала вчитываться в описания первых родов, еще раз переживая при этом беспокойство будущей матери за жизнь своего ребенка. Она увидела себя, словно со стороны, переписывая роды Кити, как она «бессильно опустила руки на одеяло», как лежала «необычайно прекрасная и тихая», а к вечеру была вся «убранная, причесанная, в нарядном чепчике с чем‑то голубым, выпростав руки на одеяло, она лежала на спине и, встретив его взглядом, взглядом притягивала к себе. Взгляд ее, и так светлый, еще более светлел, по мере того как он приближался к ней. На ее лице была та самая перемена от земного к неземному, которая бывает на лице покойников: но там прощание, а здесь встреча». При этих словах Соне захотелось расцеловать мужа.

Случалось также и обратное, когда она оскорблялась сразу за всех женщин, прочитав, например, как Стива Облонский во время сытного обеда в ресторане разделил всех женщин на две половины — на женщин и стерв, и она заменила слово, оскорбляющее лучшую половину человечества, многоточием. Ей не понравилось Лёвочкино утверждение, что женщины ббльшие материалисты, чем мужчины, творящие что‑то огромное из любви к женщине. Женщины же всегда terre‑a — terre, то есть лишенные полета, очень заземленные. Соня была не согласна с такой трактовкой женского образа. Поэтому она с любовью перечитывала другие страницы: «Спокойной с шестью детьми Дарья Александровна не могла быть… Редко, редко выдавались короткие спокойные периоды. Но… как ни тяжелы были для матери страх болезней, самые болезни и горе ввиду признаков дурных наклонностей в детях, — сами дети выплачивали ей уже теперь мелкими радостями за ее горести. Радости эти были так мелки, что они почти незаметны были, как золото в песке, и в дурные минуты она видела одни горести, один песок: но были и хорошие минуты, когда она видела одни радости, одно золото». Как и Соня со своими шестью детьми.

Соня успешно справилась с девятыми родами. Она была снова здорова, а значит, и любима мужем. Он не раз говорил ей, что «муж любит жену здоровую». Уже позади остались пятнадцать совместно прожитых лет. Чего только не случалось с ней за эти годы! Приходилось часто общаться со своим безмолвным собеседником — дневником, вместе с Лёвочкой частенько «пачкать» руки чернилами во время переписывания его романов, постоянно рожать, а потом нянчить и учить детей, раздражаясь и крича на них из‑за их лени и бестолковости, заливаться слезами, вновь уходить в мир мужниных творений, опять рожать, снова рисковать потерять кого‑то из детей, спорить с мужем, хворать, шить, следить за огромным хозяйством… Многое из этого она научилась делать почти механически, как бы по инерции. Но еще больше делала благодаря преодолению своих бесчисленных «не хочу». Как бы то ни было, невзгоды и трудности не сломили ее, жажда жизни оказалась гораздо сильнее.

К этому времени Соня достигла вершины горы. Ее жизнь, как она считала, была тихой, порой даже слишком. Обычно Соня встречалась только со своими родными и, конечно, почти никуда не выезжала. За это время она срослась с мужем, была неотделима от него, всегда хотела поспеть за ним. Его интересы стали главными для нее. Когда Лёвочка снова брался за перо, обкладываясь горами книг, например о декабристах, Соня была этому рада до слез. Она очень любила трудиться с ним в четыре руки — он сочиняет, а она переписывает. Это стало золотой порой их совместной жизни, работа продвигалась успешно, почти без перебоев. В это время все дети знали, что мама и папа одинаково заняты романами, но порой им казалось, что мама работает больше отца.

После этого наступала жаркая пора заключения договоров с издателями, похожая на роковой поединок, который Лёвочка непременно выигрывал. Он умел торговаться, проявляя завидную решимость и волю. Ей было приятно, что ее муж — самый дорогостоящий писатель России, получающий самый высокий гонорар — 500 рублей за печатный лист. Благодаря таким гонорарам их огромной семье можно было жить безбедно. Лёвочке было уже под пятьдесят, а ей почти тридцать пять.

Но порой их размеренная и монотонная жизнь нарушалась житейской непредсказуемостью. Так, однажды Лёля катался на коньках по Большому пруду и угодил в огромную прорубь, которая была лишь слегка подернута льдом. К счастью, он ухватился за край проруби, и бабы, в двух шагах от него полоскавшие белье, успели вытащить мальчика оттуда и принесли его в заледеневшем полушубке домой. Охая и ахая, Соня растирала спиртом своего любимца с каштановыми кудрями. Или Таня как‑то поскользнулась в доме на паркете и сломала ключицу. Пришлось в срочном порядке везти ее к хирургу Гаагу. А Сережу как‑то ударил рассерженный гувернер месье Nief за то, что ребенок случайно его разбудил. Снова был нездоров самый маленький из детей, самый старший из‑за своей рассеянности делал слишком много ошибок на экзаменах. Ей было так тяжело кормить и ухаживать, хотя бы даже за одним младенцем Андрюшей, который постоянно болел. Соня впала в отчаяние, из‑за этого у нее стало «молоко еще хуже», и пришлось даже на время брать кормилицу, а тут заболел, как на грех, воспалением легких Сережа. Тем временем у Андрюши болезнь обострилась, появился жар, было сильное расстройство желудка. Бедняжка так страдал, что было слышно во всех комнатах, и Соня постоянно делала ему припарки на животик.

Ежедневное обучение детей, кройка и шитье, а затем проверка счетов, хозяйство, чтение, игра на фортепиано. Соня то присядет, отдохнет, то опять чем‑нибудь займется. И так каждый день. В общем, скучная, «постылая», неинтересная жизнь. Муж жил теперь в ожидании своих «золотых» занятий, а она — «пустых радостей». Тем не менее Соня твердо знала, что ее мир разнообразнее, чем Лёвочкин с его «благочестивой тоской».

Итак, жизнь протекала в привычном русле. Все так же стряпал повар Николай, все так же подбрасывал на сковороде всеми любимые блинчики, Соня продолжала заказывать ему обеды, сама варила варенье и мариновала грибы, летом перекладывала зимнюю одежду табаком и пересыпала камфорой, чтобы моль не поела, укорачивала дочери платья, подавала гостям сыр и селедку, засыпала солью скатерть, если кто‑то нечаянно проливал на нее вино, ставила елку на Рождество, звонила в пять часов в колокол, висевший на сломанном суку вяза, приглашая к обеду. Изо дня в день привычно подавали суп и котлеты, старшие дети готовились к гимназии и университету, купались в Воронке, ставили любительские спектакли. Были домашние беседы по — французски и по — английски, характерные женские разговоры о том, что дарить прислуге, как правильно составить меню и когда варенье считать готовым. В семье существовали очень прочные, незыблемые устои и традиции, Соня приучала к ним свою семью, прекрасно понимая, что весь груз забот и ответственности она возлагает на себя, а мужу и детям оставляет только одну приятность.

Она следила за тем, чтобы дети во время занятий не смотрели в окна, чтобы в комнатах «трещали» печи, чтобы истопник Семен вовремя приносил вязанки березовых дров и подбрасывал их в огонь, чтобы дети не забывали «lavez vos mains» (мыть руки. — Н. Н.) и правильно рассаживались за обеденным столом, ели не торопясь, тщательно прожевывая пищу, чтобы не одевались наспех и не ленились застегивать полушубки на все пуговицы, чтобы не забывали надевать шапки с наушниками, чтобы ходили кататься на коньках непременно с гувернером, чтобы не катались до тех пор, пока уши побелеют и папа начнет безжалостно растирать их.