– Так. Только это обычное дело. Вот, к примеру, хоть любого из чистых сердцем прихожан возьмите, и никого вы своей историей не удивите. Как раз напротив. То, что вам кажется потусторонним и неестественным и оттого страшным, ни одного из них не изумит и не напугает. Чем от Бога далее, тем человеку одному хуже, а чем ближе, тем спокойней и ясней.

– И отец этот – Тимофей, верно? – к президенту наиближайший получается. Стало быть, все равно и самые великие из величайших не могут без вас никуда?

– Они просто люди, а люди иногда боятся. Великие они там или малые. И тогда ищут себе опору. Вот церковь тот самый костыль и есть. А уж он упирается в то, превыше чего и нет. Но к отцу Тимофею вам все же придется идти в одиночку, а почему – вы уж сами поняли. Не оробеете?

– Не-е, не оробею, – уже смог засмеяться в ответ Базанов. – Но в какой-то момент на вас мне все же придется сослаться. Что не от себя пришел.

– Придется. Только не прежде, чем расскажете все отцу Тимофею, вот как мне сейчас. И непременно ему укажите, что письмо не расшифровано вами до конца. Кстати, Андрей Николаевич, в письме указано, что концу будут предшествовать три сотрясения, кои станут знаками и вехами отсчета времени.

– Это так. На водах, на земле и на небе, – подтвердил Базанов.

– И вам как человеку светскому, видимо, удалось с самого начала их определить?

– Действительно. Это ведь должны были быть необычные катастрофы и происшествия. Иначе какие же это знаки? И я их сразу сложил одно к одному. И первое несчастье случилось как раз на воде. Спустя ровно семь дней с того момента, как Второго Владимира венчали шапкой.

Как это тогда вышло, и по сегодняшний день никто не смог уразуметь или объяснить. Даже и Василицкий при всем своем ведомстве, и сам генерал Ладогин были в замешательстве. Экспертизу и отчет написали какие придется, более для успокоения общественности, но все до одного важные военные знатоки ничего в этом деле прояснить не сумели.

А случилось это как раз в первый год его собственного, Ермолова, правления. Словно гром грянул из ясного неба, так же неожиданно. Самый чудесный его корабль, ракетный крейсер, гордость Северного флота. Можно сказать, даже любимец. «Петропавловск» было ему название. Таких гигантов еще поискать. Плавучая ядерная крепость, способная в одиночку захватить нехилую страну, в случае необходимости, конечно. Радарные мачты его пронзали небеса – так были высоки, а скорость позволяла обогнать и чудище Левиафана. Образцовый экипаж, и каждый моряк мечтал, что вот бы ему на «Петропавловск».

Ермолов дважды приезжал в Северную гавань полюбоваться и прокатиться недалеко, якобы в пропагандистских целях и для поднятия воинского духа защитников Отчизны. Может, куда Ермолов и ездил для поднятия этого самого духа – в летные экипажи и в подводные, – но только не сюда. В Северную он отправлялся для собственного удовольствия. Ермолов вообще любил корабли. До такой степени, что и до сих пор, случалось, жалел о мореходной школе. Послушался некогда родительских уговоров и вот теперь мается в президентах, вместо того чтобы ныне смачным прокуренным голосом старого морского волка отдавать приказания с мостика и плевать на весь мир из-за плавучего частокола убийственных ядерных «малюток». Он бы и в третий раз собрался на «Петропавловск» – и в тот же год, подумаешь – сплетни и слухи, ведь не по бабам же, а на военную российскую базу, но ничего не вышло. Потому что ехать было некуда. И самого «Петропавловска» не было более в Северной.

А ведь как шло хорошо, прямо со старта. И юбилей его как раз справляли, чин чином, даже с перебором – из-за шута Турандовского. От него-то первая гадость и произошла. Ермолов по сей день не без страха вспоминал ту историю с царской шапкой. Да и не в шапке заключалось дело. Глупость, конечно, и перед людьми стыдно за чужое лизоблюдство, еще подумали наверняка, что Ермолов сам и подучил. Так не было того. А только с шапкой связалось для него самое пренеприятное ощущение. Именно тогда и дала знать о себе загадочная его болезнь. Давление у Ермолова всегда ощущалось в норме, и полнотой он не отличался, а вот пошла вдруг кровь носом. И главное, такая поднялась в голове муть, что и до сих пор не решался он пересказать никакому врачу. Какой-то горящий дом, а в нем обугленный в пламени ребенок, а потом все обвалилось как бы сверху, и Ермолов сам очутился от макушки до ног в море из огня, и стало ему больно. И он закричал внутри накатившего на него видения: «Жжет! Жжет меня!» – и понял, что это о шапке, и ее обруч соболиный раскаленным кругом давит его. Тут же явился ему из бескрайней пропасти изумрудный в сиянии смерч, будто змей с хвостом, еще страшнее пожарища, и закрутил, пожрал и выплюнул искалеченного вон. Всего-то, может, миг один и был Ермолов без сознания, как рассказали ему потом, но кошмару натерпелся, какого в жизни не испытывал.

А через неделю ровно тяжелый, полновесный обух опустился на его отныне невезучую голову. И осыпал ее пеплом и прахом.

Для Северной время уже наступило тогда глубоко зимнее. Но вот в таких условиях командование и решило провести тактические, прибрежные учения. Враг, чай, на погоду заглядываться не станет, а ракетная стрельба по мишеням всегда идет на пользу личному составу. Вывели в море и «Петропавловск». Не из особой необходимости гонять туда-сюда дорогостоящую махину. Да и образцовый экипаж давно утер всем носы. Но во-первых, президентский любимец и должен отличиться, а в очередь вторую – все же и лучшим из лучших полезно поучиться иногда, чтоб не расслаблялись. И «Петропавловск» вышел в полной боевой готовности, и даже портрет Ермолова повесили в полный рост.

Погоды стояли средней паршивости, и разве что худосочный катер мог ими смутиться. А уж такому гиганту было вовсе наплевать. Вел крейсер на учения сам вице-адмирал Селезнев, самолично стоял на мостике, более, конечно, в воспитательных целях. Ракеты ушли, куда надо и когда надо, и уж само собой, попали тютелька в тютельку. Далее следовало совершить маневр уклонения от подлодок, а после отойти в сторону и не мешать огромной тушей и другим, кто помельче, набирать очки.

На маневре-то все и произошло. Сначала радиограммы поступали исправно. Переговоры с землей и с судами звучали в эфире. Подлодка предполагаемого противника была обнаружена, меры приняты, «Петропавловск» праздновал победу. Когда ни с того ни с сего на мачтах заискрилось. Посыпались вниз на палубы синие огни, завыли противопожарные сирены, радарные сетки накренились и, словно сбитые из невидимой пращи, обрушились одновременно. Еще звучал сигнал тревоги, еще адмирал Селезнев успел сказать только «что за черт!», еще никто никуда не смог добежать, чтобы отключить, предотвратить, предпринять или сообщить. Как огромное тело наипрочнейшего металла, непобедимая крепость империи, раскололось пополам с адским, нестерпимым для человеческих ушей скрежетом и визжащим грохотом палубных разрывов, полыхнуло из середины своей огнем и дымом. Потом раздался взрыв, оглушивший и накрывший астрономической высоты волной всех и вся в окрестностях погибающего крейсера. А когда воды рассеялись и очухались уцелевшие поблизости корабли, от «Петропавловска» и воронки не осталось. В одночасье, в единый миг – был и не был могучий красавец Северного флота. Жалкая кучка обломков сизого оплавленного металла указывала приблизительно место его погребения. И все. Более никто не пострадал.