Шапка же и прилагавшееся к ней царское одеяние из императорских сундуков хранились отдельно от прочих даров, предназначенных киевскому князю. Все это покоилось в специально окованном железом дубовом ларе, всегда рядом с Бен-Амином. И ни единая, живая душа из посольского каравана не ведала о его содержимом. Диоген подступался несколько раз с расспросами, и чтобы не обидеть его и не лишиться покровительства, пришлось отговориться тем, что в ларе, дескать, сохраняются священные свитки, бесценные древние уцелевшие копии Септуагинты, предназначенные для митрополита Никифора, тоже, как известно, грека. Диоген, снявши с головы убор, благочестиво перекрестился на ларь и более с любопытством не лез, вполне удовлетворенный.

Скоро достигли они и земель венгерского короля Коломана, и путешествовать стало значительно легче, хотя и накладней. Словно дароносную чашу передавали их местные знатные рыцари от одного поместья к другому, и один разнузданный пир следовал за другим. Диоген, все же не последний вельможа, не желал отставать ни в чем и тоже сыпал золотом и подарками в тощие карманы гостеприимных хозяев. Солдаты охраны от пьянства и обжорства разбухали жиром и водянкой, а посольский логофет, управитель финансами, извергался богохульными проклятиями на пропойц и удрученно взирал на оскудевшую дорожную казну. Впрочем, достигнув Перемышля, доместик тут же и остановил властной рукой хмельную гульбу.

За Перемышлем начинались почти дикие земли, и Диоген не желал рисковать жизнью и карьерой. Хотя половцы и были усмирены допрежь, но кто их знает на самом деле. Хан Шарукан дал слово, равное нерушимому договору, а вот хан Боняк лишь нехотя подчинился. И Диоген опасался вероломства.

– Нам бы только добраться невредимыми до реки, – жаловался он теперь Бен-Амину на нелегкую задачу. – А там можно связать плоты и вдоль берега подняться с помощью шестов до самого Киева. Долго, зато надежно.

Небольшой участок открытой степи пересекли благополучно, хотя и не без трепета. Издалека порой возникали буйные разъезды кочевников, но близко не подходили. Отряд посольства двигался с черепашьей скоростью, один раз умудрились и заплутать. Однако строй лучников и спешившихся всадников в легкой броне, четким, вымуштрованным рядом шагавший подле обозов, отваживал прочь неосмотрительные мысли о нападении.

К реке Борисфен, по местному звучанию – Днепр, вышли без приключений, хотя казначей и натерпелся страху подле своих отощавших мешков. А плыть по воде далее было приятно. Мягко шептал камыш у прибрежных заводей да тихо напевали под нос императорские солдаты. Толкать шестами плоты все же веселее, чем маршировать по горячей, пыльной степи в полном боевом облачении, да каждый божий день обустраивать окаянный ров, да еще колья тащить на себе, ибо в травянистом безбрежье новые стесать было решительно не из чего. Берега реки обросли лесом, в нем пели птицы, а рыбу, сочную и ленивую, при достаточной ловкости можно бить и стрелами. И послы, и охрана радовались покою и скорому окончанию пути.

Проплывали в тот проклятый день прелестный остров с непроговариваемым названием, а для чудом спасшегося Бен-Амина прозвище его так и осталось неизвестным. Из всех прочих только он, живой мертвец, уцелел в то утро. Видно, проклятие камня сберегло его жизнь и не дало сгинуть, не закончив его поход великой мести.

Когда из островных зарослей засвистели первые стрелы, никто не успел понять происходящего, а доместик Диоген тут же пал мертвый, сраженный навылет, вместе со всеми своими долгами. Бен-Амин, мирно досыпавший подле заветного своего сундука, лишь только начался тот бесплодный и очень короткий бой, тут же и кинулся сверху на его деревянную крышку. Помня про себя одно – нужно сохранить камень любой ценой. Это и спасло его мертвую жизнь. Сидящие в засаде половцы приняли его белый некогда балахон за грязную тряпицу, положенную сверху от сырости, и так и выловили на берег вместе с плотом. Пленный по виду был древним старцем с седой паклей волос, свалявшихся в неустроенности походных условий, и рука сильных и молодых воинов не поднялась на его немощь. Ему дали молока и лепешку, позволили сесть на солнце, чтобы обсушиться. Никто из диких на вид половецких стражников не пытался его обидеть или грубо насмеяться над ним, напротив, смотрели жалостливо и как бы сочувственно, особенно те, что были помоложе. Вот так дикари, изумился про себя такому приему Бен-Амин. Однако глаза его следили за сокровенным ларем, тем временем убранным под куст вместе с остальной добычей и там и оставленным, видно для начальственного обзора. А вскоре подошел и старший, весь в богатой, шитой золотом, но довольно засаленной одежде на восточный, степной манер, знаком велел поднять Бен-Амина с земли. По бокам и позади него шествовали с достоинством воины и охрана.

Недолго пришлось искать и общий язык, пришелец довольно сносно говорил по-гречески. И Бен-Амин изумился варвару-степняку в другой раз.

– Я – хан Боняк, – представился разбойничий главарь без промедлений, и много чего говорило Бен-Амину это опасное имя. – А кто ты такой, почтенный чужеземец?

Обращение к пленному было удивительным, если учесть тот факт, что перед тем хан начисто истребил всю свиту почтенного чужеземца. Но тут же Бен-Амин сообразил, что это только дань почтения к его сединам, и не более, что в любой миг он из почтенного чужеземца может превратиться в чужеземца убиенного, если хан посчитает это выгодным для себя. И Бен-Амин стал лихорадочно соображать. Нападение на императорское посольство не позволит хану оставить живого свидетеля, потому что слишком чревато последствиями со многих сторон. К тому же хан Боняк мог находиться в этих пределах, полностью подвластных теперь киевскому князю, только как тайный военный разведчик или, того хуже, возглавляя смелый до безрассудства набег в месть за былое поражение. И в том, и в другом случае Бен-Амину из мертвого душой предстояло стать мертвым и телом. Но этого нельзя было допустить, и вовсе не из страха смерти, а только камень и его дух нуждались в его помощи, и без него все опасное путешествие превращалось в напрасную бессмыслицу. И Бен-Амин, повинуясь более инстинкту загнанного зверя, чем разуму человеческому, понял, как нужно ему поступить:

– Я посол божественного Алексея, императора Византийского, держу путь из Константинополя. – И видя недобрую ухмылку хана, тут же предупредил: – И возможно, мой Бог недаром поставил меня на твоем пути, великий хан степей, ибо и ты и я желаем отомстить одному и тому же человеку.

Хан Боняк перестал ухмыляться и убрал руку с золотого кинжала.

– Что хочет сказать почтенный чужеземец? Темны его слова и невидимы мысли, – так отвечал половецкий хан Бен-Амину, медленно, словно сомневаясь в своем греческом.

– То, что я послан за дальние земли с той же целью, с какой светлый хан крадется теперь, как рысь в ночи, через вражеские леса и реки. И цель эта – месть. Месть тому, кто был посажен на стол как князь в граде Киеве и кто нанес обиду племени моего высокородного собеседника. Но поверь, великий хан степей, то несчастье, что я везу с собой, не сравнится даже с сотней тысяч самых успешных твоих набегов и поразит сердце твоего врага, а не одну из многочисленных его рук.