Наконец после того, как мальчика увели, пришел другой автобус, и всех ребят развезли по домам. Когда мальчик доехал до своей остановки, он надвинул очки плотнее на переносицу; когда толстый черный пластик впивался в виски над ушами, ему становилось спокойнее. Он встал и направился к передней двери, проходя мимо других пассажиров, но стараясь не смотреть им в глаза; мало ли что могло случиться.

Он боялся, что после этого больше не сможет ездить на автобусе и ему придется везде ходить пешком, а его колени и лодыжки и так болели оттого, что ему каждый день приходилось ходить до автобусной остановки. У него по-прежнему не было вариантов лучше автобуса, какие бы опасности ни подстерегали его внутри. А на улицах было опасно. Без дураков. Но у него не было выбора: приходилось жить там, где жил его приемный отец. В Америке, стране огнестрельного оружия.

В автобусе всегда пахло старыми резиновыми ковриками и грязными носками, и он мечтал скорее доехать до места, но даже выход из автобуса становился для него испытанием. В ожидании своей остановки он стоял, сунув руки в карманы и нащупывая швы, всякий мусор и маленькую дырочку на дне кармана. Он просовывал в нее пальцы и нащупывал голую ляжку. Он чувствовал свою кожу, легкий пушок волос на ноге. Рюкзак казался слишком тяжелым. Со стороны он, наверно, был похож на черепаху. Он смотрел прямо перед собой и притворялся, что ничего не слышал; он часто так делал, пока опасность не отступала.

В передней части автобуса пахло подмышками, мочой и шинами. На миг ему показалось, что его стошнит; потом он услышал звук открывающейся автобусной двери, в салон хлынул поток холодного воздуха, и он очнулся. Ему нравился водитель, но если тот и сказал что-то ему вслед, когда он спускался по ступенькам, мальчик не слышал.

Как только в лицо мальчику ударил холодный воздух, его щеки вспыхнули. От холода заболели зубы. Глаза высохли, как забытый кубик льда, завалившийся в пыльный угол. Мороз щипнул его за уши. Он пожалел, что у него не было шапки. Разве мальчикам не полагалось давать с собой в школу шапки, бутерброды с арахисовым маслом и вареньем, да еще целовать на прощанье? По телевизору все было именно так. Он плелся по улице, разглядывал мыски своих ботинок и не понимал, почему один ободран, а второй нет. Что это о нем говорит? Может, у него походка странная? Может, он весь день в школе делает что-то с ногами и не замечает? Пинает предметы и не помнит? А другие замечают?

Иногда мальчик размышлял, долго ли ему еще терпеть это детство и когда уже начнется что-то другое – что-то лучше. Переживал, что не дотянет до этого лучшего. А иногда боялся, что и не будет ничего лучше – он просто станет выше, шире, обрастет животиком и брылями на месте щек, отрастит нос и уши. Нос человека растет всю жизнь, вспомнил он услышанные где-то слова – может, в школе, а может, по телевизору. Представил человека с носом как у лося, который заваливается вперед, не может удержаться на ногах и падает вниз лицом.

Каждый день по пути домой происходило что-то новое. Он шел одним и тем же маршрутом и вскоре его запомнил, но по дороге могло случиться что угодно, и приходилось быть внимательным, иначе можно было заблудиться. Однажды он по ошибке свернул не налево, а направо, и машина выехала на красный свет и врезалась в старый «бьюик», прижав его к тротуару. Толпы людей скапливались на ровном месте. Он встречал полицейских. Собак. Голубей. Одно маленькое отклонение от маршрута влекло эпические последствия. Как-то раз из магазина выбежал мужчина с кучей бутылок пива; две бутылки выскользнули, упали и разбились, пиво растеклось по тротуару. Выбежал хозяин магазина с настоящей винтовкой, он кричал на незнакомом языке, а может, на знакомом, который от крика казался незнакомым, и наконец вор лег на землю и стал умолять, а может, молиться, хотя мальчик никогда воочию не видел, как люди молятся. (Про пиво он знал. А винтовки и молитвы видел только по телевизору, в кино и вечерних новостях. Испугавшись винтовки, вор лег на землю, закричал, прислонившись щекой к залитом пивом бетону. Мальчик увидел, как вор облизывал бетон и плакал.)

Весь этот день мир казался мальчику отражением в кривом зеркале. Он почти дошел до дома и чуть не пропустил поворот на свою улицу. Все дома вдруг стали одинаковыми, похожими на грустные перекошенные лица.

Мальчик понял, что любит того вора, но почему сказать не мог.

Сейчас, в обычный день спустя два месяца после стрельбы, он проходил мимо того магазина, и тот выглядел обычно. За углом залаяла собака. Из каждого переулка воняло мочой.

По знакомым знакам «стоп» и пожарным кранам он понял, что прошел примерно половину пути до дома. Ободранным мыском ботинка он пинал трещины в асфальте: пять, шесть, семь. И если бы не смотрел вниз и не разглядывал так пристально узор из трещин на тротуаре, то наверняка не заметил бы его. Предмет, лежавший на асфальте. Или бы наступил на него.

Там, на жестком сером асфальте, лежало то, чего там не должно было быть. Что-то красное, фиолетовое с розовым, испещренное прожилками и мокрое, а от него тянулся в сторону блестящий серый хвост-червячок. Он склонил голову набок, прищурился сквозь очки и попытался понять, где у этой вещи верх, а где низ. Она напоминала кусок мяса из мясной лавки, голову инопланетянина или вывернутые наружу кишки.

Вдали послышалась сирена. Он поднял голову и увидел в двух кварталах китаянку; та, сгорбившись, тянула за собой сумку-тележку. На углу стояли мужчины, но они были слишком далеко и их возраст определить было невозможно. Дорожные знаки, мусор, две вороны, припаркованные автомобили – больше вокруг не было ничего и никого.

Он чуть подвинул мысок ботинка к вещи – просто посмотреть, что случится.

Вещь не пошевелилась.

Он пнул ее мыском.

Вещь задрожала, как желе, и снова обмякла в своей лужице.

Мимо проехало такси. Женщина открыла окно и высыпала на улицу содержимое совка. Он присел на корточки рядом со своей находкой. Здесь, гораздо ниже уровня глаз обычных людей, все воспринималось иначе. Он оказался на одном уровне с шинами, стопками газет в газетном киоске, водостоками и решетками, птичьим пометом, кошками и краем тротуара. С этого ракурса вещь казалась больше и страшнее. Ее пронизывали серо-голубые и белые венки, расходившиеся