Он молчал, неотрывно глядя ей на подбородок. Не опасно ли раскрывать свои тайны этому ребенку, который вот-вот растворится в тюремной системе, которой нет дела ни до того, кем он был, ни до того, кем он мог бы стать? У него был лишь один путь – вниз. А она жила в междумирье, где никого нельзя спасти.

Сейчас или никогда.

– Да. Мне снится отец. Он был… военным преступником. – В горле застрял комок. Она никогда еще не произносила это вслух. Даже на групповой терапии лгала, говорила, что отец сидел в тюрьме за убийство. Но не уточняла, что речь о пытках и уничтожении тысяч людей. Он превратил ее брата в машину для убийств. Даже словосочетание «военный преступник» не могло передать всю суть.

Она встала из-за стола, стоящего посередине комнаты с голыми бетонными стенами, и подошла к окну с тройными решетками. Подумала, не смотрит ли он на ее зад, но когда обернулась, он смотрел в потолок. Сбоку на шее у него был шрам. Большой. При виде его адамова яблока, некрасивого, как у всех мальчиков-подростков, у нее защемило сердце.

– Как ваша фамилия? – спросил он, по-прежнему глядя в потолок.

Дыхание оборвалось, вдох застрял между ребрами – он говорит, говорит, не испорть все. Она осталась стоять у окна, неподвижная, как статуя.

– А что?

– Я слышу ваш акцент. Вам кажется, вы от него избавились, но нет.

– Неправда. – Она потрогала свой шрам на шее. Кожа была холодной, как у сырой курицы. Целый год она ходила на групповую терапию, которая не помогала, и целый год тайком вырезала на шее тоненькую линию, почти невидимую, лишь бы почувствовать хоть что-то, кроме пустоты. Не было у нее акцента. Мать сбежала и увезла ее – у нее был дядя, американец из Госдепартамента, – и уехали они задолго до того, как ее отец попал во все мировые новости. Не было у нее акцента. Не могло быть.

Теперь он смотрел ей прямо в глаза. Видел ли он ее шрам? Он улыбался или ей показалось?

– Расскажите, что вам снится, – сказал он. На сербскохорватском.

Ах ты маленький ублюдок, подумала она. Но поняла, что ей придется играть в эту игру до конца. Облизала пересохшие губы. Воздух между ними слегка потрескивал. Будь проклята эта групповая терапия. Мой ход. На сербскохорватском, не без труда вспоминая слова, она отвечала.

– Во сне отец стоит в моей гостиной в вертикальном гробу. Крышка гроба открывается, как дверь, и он выходит, хотя он мертв. Его кожа сгнила и отваливается кусками, серая как пепел, но все внутренние органы яркие – красные, розовые, синеватые. Челюсть почти отвалилась и свисает. Он протягивает ко мне руки. – Она снова коснулась шеи. Она и сейчас видит этот сон, как будто все это происходит здесь, в этой комнате. Отец. Горло сжимается, струйка пота между ног холодеет, словно по внутренней стороне бедра проводят кусочком льда. – Он пытается что-то сказать или сделать. Я хочу его убить, но он уже мертв. Я не знаю, что… У меня был брат. Мой брат был хорошим человеком. Отец…

– Будет взрыв, – вдруг сказал Микаэль.

Черт. Стоит сказать что-нибудь не то, и он захлопнется, как ящик. Но он, кажется, ждал, что она проглотит наживку. Она не могла не ответить.

– Взрыв?

– Бомба.

– Когда?

– Скоро, – ответил Микаэль. – Фургон. У входа в госучреждение. Но я не скажу, в какое.

– Ясно. И откуда мне знать, что ты не врешь?

Микаэль взглянул на Лилли.

– Ниоткуда. Женщины вообще не понимают, что происходит. Мы храним тут столько историй, – он постучал по груди. – Все мы. Я мог бы рассказать вам сотню историй. Но не могу решить, с какой начать. Вот, например: есть люди, которым кажется, что у них украли жизнь. Эти люди нанимают мальчиков вроде нас, – он обвел руками свое тело, – чтобы творить ужасные вещи. Это происходит по всему миру. Такие, как мы, никому не нужны, – продолжал он. – Вот мир пихает нас в трещины и поджигает, как динамит.

Лилли попыталась сжать челюсть, чтобы выглядеть сильной и решительной. – Что ж, если бы мне было плевать, я бы здесь не сидела. – Ее слова должны были послужить ему опорой. – Ты знаешь что-то про бомбу?

– В детстве у меня был малыш, – сказал он.

Ее сердце провалилось куда-то вниз.

Микаэль закрыл глаза. Между ними повисла тишина, густая и жаркая. Не открывая глаз, он начал свой рассказ.

– Жил-был мальчик, – слова повисли в пространстве между ними, точно им предстоял долгий путь. – Мальчик потерял свое место в мире. – Глаза Микаэля были закрыты, точно таким образом он пытался вытолкнуть настоящее, шагнуть назад во времени и вернуться в детство, глядя на себя со стороны как внимательный наблюдатель. Или любящий родитель, перенесший великую утрату. История его детства изливалась из него волнами, и это было противоположностью молчания.

Жил-был мальчик, потерявший свое место в мире. Он носил в своем сердце тайну и продолжал бы ее носить, даже если бы ему отыскалось в мире место.

Этот мальчик отличался от всех остальных и всего остального. Мир казался ему странным – он смотрел на него сквозь вечно грязные стекла очков. Он реагировал на события не так, как реагируют нормальные люди. Скажем, куда больше, чем людям, он доверял грибницам – крошечным нитям, из которых рождались грибы. Нити грибницы всегда находились рядом и образовывали колонии – тугосплетенную сеть разветвлений. Их экосистемы существовали на суше и в воде; они впитывали из почв питательные вещества и расщепляли их, играя важную роль и в разложении, и в жизни, представляющей собой углеродный цикл.

То ли дело люди: каждый человек представлял собой не что иное, как ходячий кусок мяса, который присваивал и сжирал все на своем пути; и в любой момент из него могли вывалиться все внутренности.

Однажды недалеко от дома мальчик увидел, как толстую женщину застрелили в лицо, когда та садилась в автобус. Сделал это другой мальчик с вроде бы добрыми глазами. Так она и не села в автобус. Кровь забрызгала окна. Кричали люди. Водитель велел всем выйти. Полиция схватила стрелка, и когда его уводили, мальчик увидел в его глазах память о том, что мальчики иногда теряют: о родных людях из его родного места. Стрелок посмотрел ему в глаза. Он, должно быть, тоже прибыл из далеких краев, одному Богу известно откуда. Позже он узнал, что стрелка отправили в исправительное заведение для несовершеннолетних. Наверное, это то же, что и