В этот вечер я впервые замыслил рано или поздно, нонепременно покинуть Батурино.

Одни хозяева спали отдельно, в своей спальне, похожей начасовню от множества золотых и серебряных икон в киоте, какой-то черной стоячейгробницей возвышавшемся в переднем углу за большой малиновой лампадой, а всемы, то есть я и пять человек прочих чистых постояльцев, в той же горнице, гдевчера ужинали. Трое ночевали на полу, на казанских войлоках, трое, в числекоторых, к несчастью, был и я, на диванах, жестких, как камень, с прямымидеревянными спинками. И, конечно, клопы (какие-то мелкие, особенно ядовитые,подло разбегавшиеся по подушке, как только я зажигал спичку) ели всю ночь именя, а в теплой и вонючей темноте вокруг стоял крепкий храп, от которого ночьказалась безнадежной, безрассветной, а неугомонная колотушка проходила иногдасвоим отчаянно-громким, распутно-залихватским, каким-то круглым, полым трескомпод самыми окнами, а двери из хозяйской спальни были прикрыты только наполовину, так что лампадка краснела оттуда мне прямо в глаза, составляя изсвоего черного крестообразного поплавка, темного лучистого мерцания и теней,колеблемых им, подобие какого то сказочного паука в середине огромной паутины…Встал я однако как ни в чем не бывало, лишь только послышалось, что проснулисьхозяева, начали зевать, подниматься, натягивать сапоги спавшие на полу, акухарка по их ногам и войлокам бегом втащила и с размаху стукнула об столключом кипящий и крепко, вкусно пахнущий угаром ведерный самовар, от густогопара которого сразу побелели окна и зеркало.

Через час после того я был уже на почте и получил наконец исвой первый гонорар и ту удивительную, от всех прочих в мире отличную толстуюкнигу в девственно свежей обложке цвета яичного желтка, где были мои стихи,показавшиеся мне в первую минуту даже как будто и не моими, — такочаровательно похожи были они на какие-то настоящие, прекрасные стихи какого-тонастоящего поэта. Вслед за тем мне предстояло дело — зайти, по поручению отца,к некоему Ивану Андреевичу Балавину, скупщику хлеба, чтобы показать емуобразчики нашего умолота, узнать цену на них и, если можно, сделать запродажу. Ивот, с почты я направился прямо к нему, но шел так, что прохожие мужики имещане с удивлением поглядывали на молодого человека в сапогах, в синем картузеи такой же поддевке, который на ходу все замедлял шаги, а порой и совсемостанавливался среди улицы, уткнувшись все в одно и то же место развернутойперед его глазами книги.

Балавин принял меня сперва сухо, с той беспричиннойнеприязнью, которая часто встречается среди русских торговых людей. Амбар его вхлебных рядах выходил растворами прямо на мостовую. Приказчик провел меня поэтому амбару куда-то в глубину, к стеклянной дверке, изнутри завешеннойкумачным лоскутом, и несмело стукнул. — Входи! — неприятнокрикнул кто-то из-за двери.

И я вошел и навстречу мне приподнялся из-за большогописьменного стола человек неопределенных лет, одетый по европейски, с оченьчистым и как бы прозрачным желтоватым лицом, с белесыми волосами, аккуратнопричесанными на прямой ряд, с желтыми тонкими усами и быстрым взглядомсветло-зеленых глаз. — В чем дело? — спросил он сухо и быстро.

Я назвал себя, поспешно и неловко вытащил из кармановподдевки два маленьких мешочка с зерном и положил перед ним настол. — Садитесь, — как-то вскользь сказал он, садясь за стол,и, не глядя на меня, стал развязывать эти мешочки, Развязав, он вынул горсточкуодного зерна, подбросил его на ладони, потер в пальцах и понюхал, потом сделалто же самое с другим. — Сколько всего? — спросил онневнимательно. — То есть четвертей? — спросил я. — Дане вагонов же, — сказал он насмешливо.

Я вспыхнул, но он не дал мне ответить: — Впрочем, этоне суть важно. Цены сейчас слабы, вы их, небось, сами знаете …

И, назвав свою цену, предложил привозить хлеб хотьзавтра. — Я на эту цену согласен, — сказал я, краснея. —Можно получить задаток?

Он молча вынул из бокового кармана бумажник, подал мнесторублевую бумажку и привычным, очень точным жестом снова спряталего. — Прикажете расписку? — спросил я, краснея еще более отнеловкого наслаждения своей взрослостью и деловитостью.

Он усмехнулся, ответил, что, слава Богу, Александр СергеевичАрсеньев достаточно всем известен, и, как бы желая дать мне понять, что деловойразговор кончен, раскрыл лежавший на столе серебряный портсигар и протянул егомне. — Благодарю вас, я не курю, — сказал я.

Он закурил и опять как-то вскользь спросил: — Это выпишете стихи?

Я взглянул на него с чрезвычайным изумлением, но он опять недал мне ответить: — Не удивляйтесь, что я и такими деламиинтересуюсь, — сказал он с усмешкой. — Я ведь, с позволения сказать,тоже поэт. Даже когда-то книжку выпустил. Теперь, понятно, лиру оставил впокое, — не до нее, да и таланту оказалось мало, — пишу толькокорреспонденции, как, может быть, слыхали, но интересоваться литературойпродолжаю, выписываю много газет и журналов … Это, если не ошибаюсь, первый вашдебют в толстом журнале? Позвольте от души пожелать вам успеха и посоветоватьне манкировать собой. — То есть как? — спросил я, пораженныйстоль неожиданным оборотом этого делового свидания. — А так, что вамочень крепко надо подумать о своем будущем. Вы меня простите, для занятийлитературой нужны и средства к жизни и большое образование, а что ж у вас есть?Вот вспоминаю себя. Без ложной скромности скажу, малый я был не глупый, ещемальчишкой видел столько, сколько дай Бог любому туристу, а что я писал?

Вспоминать стыдно!

Родился я в глуши степной,

В простой и душной хате,

Где вместо мебели резной

Качались полати…

— Позвольте спросить, что за оболтус писал это?

Во-первых, фальшь, — ни в какой степной хате я нерожался, родился в городе, во-вторых, сравнивать полати с какой-то резноймебелью верх глупости и, в-третьих, полати никогда не качаются. И разве я всегоэтого не знал? Прекрасно знал, но не говорить этого вздору не мог, потому чтобыл не развит, не культурен, а развиваться не имел возможности в силубедности… — Мое почтение, — сказал он, вдруг поднимаясь, протягиваямне руку, крепко пожимая мою и пристально глядя мне в глаза. — Пусть япослужу вам поводом для серьезных размышлений о себе. Сидеть сиднем в деревне,не видать жизни, пописывать и почитывать спустя рукава — карьера не блестящая.А у вас заметен хороший талант и впечатление вы производите, простите заоткровенность, очень приятное…

И вдруг опять стал сух и серьезен: — Досвидания, — опять как-то невнимательно сказал он, кивком головы отпускаяменя и снова садясь за свой стол. — Прошу передать поклон вашему батюшке …

Так неожиданно получил я еще одно подтверждение своим тайнымзамыслам покинуть Батурино.

Замыслы эти осуществились однако не скоро. Жизнь моя сновапошла по прежнему и даже еще более беспечно, день за день. Япревращался, — по крайней мере с виду, — в обычного деревенскогоюношу, который уже довольно привычно сидел в своей усадьбе, не чуждаясь большеее обыденного существования, ездил на охоту, бывал у соседей, в дождь или вьюгуходил от скуки на деревню, в излюбленные избы, коротал время в семейном кругуза самоваром, а не то целыми часами лежал с книгой на диване, вслух мечтал очем-нибудь с сестрой, болтал с братьями… И так прошел еще год. А затемслучилось то, что и должно было рано или поздно случиться.