больше свободы. Дело было даже не в возможности оценивать состояние пациентов не под наблюдением коллег и лечить их, как сочту нужным. Дело было в том, что мне было некуда деваться: некому было работать за меня. Вопреки моим ожиданиям, обнаружилось, что я действую с удивительно ясной головой.

Тем не менее случались ситуации — например, как сегодня с Мэри, — когда мне нужно было одновременно сделать две крайне важные вещи, а у меня всего две руки.

* * *

На вероятность выживания после остановки сердца влияет множество факторов, но главным образом ее повышают три вещи:

— как можно более быстрый электрошок по сердцу в состоянии фибрилляции;

— эффективный, непрерывный непрямой массаж сердца для поддержания кровообращения;

— лечение любой причины остановки сердца, если она обратима.

В случае Мэри первое неактуально: ее сердце поддерживает нормальный ритм электрической активности (во всяком случае, сейчас), просто не бьется. Но второй и третий элементы в данный момент противоречат друг другу, а пока я один, я не могу заняться ими обоими одновременно.

Поскольку я работаю один, самое важное для меня — качественно провести сердечно-легочную реанимацию: ритмичные нажатия на грудную клетку, имитирующие сокращения сердца и перекачивающие кровь по организму, во все ткани и органы. Но я уверен, что работаю с гипоксической остановкой сердца, то есть ее причина — затруднение дыхания. Поэтому мне нужно восполнить запас кислорода, чтобы красным кровяным тельцам было что переносить. Проблема в извергнутом содержимом желудка: оно забивает дыхательные пути, вторгается в легкие, разъедает ткани, снижает объем кислорода, поступающего в организм, и подрывает все мои усилия.

Это устраняется с помощью аспиратора, но мой инструмент отказал. У меня в багажнике есть более мощный электрический инструмент, но его нужно принести, а это займет около минуты — в текущей ситуации маленькую вечность. Старая дилемма: уйти или остаться? Моя интуиция бешено протестует против самой мысли об уходе. Сердечно-легочную реанимацию ни за что нельзя прерывать. С тем же успехом можно сразу все бросить. С другой стороны, в чем смысл поддерживать кровообращение, если в организм не поступает кислород, потому что дыхательные пути забиты рвотой?

Мое нежелание оставлять без помощи пациентку в критическом состоянии одерживает верх: я остаюсь и продолжаю базовую реанимацию, как можно лучше расчистив дыхательные пути при помощи своих импровизированных инструментов и смены позы и надеясь, что скоро придет помощь. Когда я нажимаю на мешок Амбу, грудь пациентки двигается, так что сколько-то воздуха попадает внутрь. Некоторое время спустя — по ощущениям, немалое — все-таки приезжает бригада, и вдруг рабочих рук становится больше: кто-то может взять на себя сердечно-легочную реанимацию, принести все, что нужно, удалить отходы изо рта и глотки с помощью аспиратора, вставить воздуховод, который защитит легкие от ядовитой рвоты, сделать укол в вену и дать необходимые при реанимации лекарства.

Каждый берет что-то на себя, и, не считая пары сбоев в логистике, мы работаем, как слаженная бригада из методички. Сын и муж смотрят, будто контуженные: до них постепенно доходит. Немного времени спустя мы добиваемся цели и чувствуем пульс: сердце Мэри забилось самостоятельно. Но на этот раз мы не чувствуем восторга.

Восстановление самостоятельного кровообращения — это, конечно, важный момент, но на этом этапе надежда все равно слабая. Я подозреваю, что наступил волшебный эффект адреналина, который помог сердцу сокращаться сильнее. Но вопрос в том, сможет ли организм сам поддерживать кровообращение, когда мы отстанем от него и предоставим его самому себе.

Несколько минут подряд у него все получается, но потом кровяное давление падает, пульс слабеет, и сердце пациентки, несмотря на меры поддержки, снова останавливается. Процесс пару раз повторяется: мы надавливаем, впрыскиваем воздух, даем лекарства; снова выявляем пульс, но он держится недолго, и мы вновь начинаем реанимацию.

Застряв в этом замкнутом цикле, мы решаем переместиться в больницу. Мы упаковываем пациентку и несем ее через бурьян к скорой. Отправляемся в больницу, заранее предупредив врачей о поступающей пациентке. По приезде я описываю ситуацию дежурной бригаде, и они берут дело в свои руки. И вдруг, таким образом, оказывается, что наша работа закончена. Несколько минут мы наблюдаем, а потом уходим.

* * *

В ближайшие дни после приступа у Мэри я волнуюсь, не ошибся ли я в чем-то. Это обычные сомнения. На каких основаниях я выбрал свою тактику? Все ли возможности я учел в спешке и волнении? Не повлияло ли на мои размышления то, что я был один? Было ли решение принято с ясным умом, на основе здравых и рациональных размышлений, просчитал ли я последствия всех возможных вариантов вмешательства? Или я в такой напряженной ситуации действовал по велению некой панической интуиции?

Задним умом я понимаю, что мог бы послать к машине за более мощным аспиратором сына. В то время эта мысль пришла мне в голову, но я от нее отказался, потому что аппарат трудно снять с крепления: трудно объяснить, как это сделать, я сам в первое время с этим намучился. Мог ли я попросить его нажимать на грудь и сходить за аппаратом сам? Для него это было бы очень болезненно, и вряд ли реанимация в его исполнении была бы эффективной, но это было бы лучше, чем ничего. Во время разбора полетов видны несколько альтернативных вариантов и убедительные аргументы в пользу каждого.

Я спрашиваю коллег и начальство, как они бы поступили, и не знаю, чего именно ищу: поддержки или критики. Ни у кого нет определенного ответа, и это меня утешает; к тому же не похоже, что другая тактика изменила бы результат. Но это не значит, что из этой ситуации нельзя извлечь никакого урока, и не заставляет умолкнуть мой диалог с самим собой.

Я пытаюсь осознать, что у моей работы есть обратная сторона. Что у меня не каждый раз будет получаться спасти пациента, и поражения неизбежны, как и ответственность за них. Возможность вмешаться в чью-то ситуацию — это, конечно, привилегия, особенно в экстренном случае. Но последствия не всегда добрые, и чем сильнее болезнь, тем выше ставки. На деле любую ситуацию, которую стоит попытаться исправить, с тем же успехом можно ухудшить.

Я мог бы попытаться лечить Мэри как-то иначе, но, подумав, решаю, что сделал все, что мог. Однако ошибка с серьезными, может быть, даже катастрофическими последствиями всегда поджидает тебя за ближайшим углом. Есть только два способа ее избежать: первый — это быть идеальным, а второй — никогда не подходить к серьезно больному человеку (или найти какой-нибудь другой способ