двух ночей подряд в келье Бесподобного: ей не хотелось обыденного постоянства. Несмотря на преследования Гилмора, она оставалась более свободной, чем любой мальчик из труппы Блэкфрайерса, и они завидовали ей и ценили ее за это. Поэтому по утрам она продолжала носиться по городу, доставляя письма, а возвращаясь, привносила в жизнь душного дортуара свежий воздух крыш и свежие сплетни. В самые холодные ночи она спала у Бланка под кучей меховых и кашемировых костюмов, одурманенная как медленным покачиванием корабля, так и тлеющими по углам для обогрева пучками специй. Да и жизнь самого Бланка отличалась странным непостоянством. Он мог уходить и возвращаться в любое время дня и ночи, мог молчать целыми днями, но порой становился говорливым во сне. В общем, между ними установились молчаливые и благожелательные дружеские отношения, ставшие благословенным облегчением после суматошного общения в дортуаре. Хотя в основном если она не оставалась в Блэкфрайерсе, то спала на крыше Элтем-хауса. Она ложилась около печных труб, которые в особняках такого размаха практически не успевали остыть после жарки ужина до первой утренней выпечки.

В первый раз, когда Шэй спала там, Девана терпеливо кружила над ней, то спускаясь ниже, то поднимаясь – с осторожностью, необычной для птицы, вновь привыкшей делать именно то, что ей нравится. Ее запертая клетка оставалась холодной, а труба находилась в десяти ярдах от нее, но все же она настороженно косилась на свой бывший дом, как на опасного хищника. Куртуазный танец их общения продолжался целый час, и только когда Шэй, смутив птицу, свернулась вокруг кирпичной трубы, Девана приземлилась рядом со звуком тише снегопада.

Сколько ночей они провели там? Достаточно для того, чтобы когти Деваны проделали борозды в перилах, где она всегда сидела, высокомерно поглядывая на Шэй. Достаточно ночей, чтобы Шэй успела отполировать и починить все опутенки, поэтому Девана летала в небесах с сиреневыми кожаными ремешками на лапках, словно рыцарь с платочком своей дамы. Достаточно ночей, чтобы Шэй, пересказала птице все реплики своей роли из представления Призрачного театра, и благодаря надменному непониманию слушательницы ей самой удалось как-то уменьшить боязнь сцены.

Как же Шэй любила звуки, издаваемые Деваной при чистке перышек. Ее писклявые жалобы и приглушенное воркование, уверенный шорох ее складывающегося хвоста, еле слышное почесывание клюва под оперением. Они действовали как снотворное, но к моменту ее пробуждения Девана уже всегда исчезала – так же как исчезал Бланк, как исчезала и ее мать, – а будил ее доносившийся снизу запах выпекавшегося в кухне утреннего хлеба, будил, побуждая к новым прогулкам по крышам.

Именно на одной из тех прогулок после ночи с Деваной, чувствуя себя скованной, замерзшей и отвергнутой, Шэй нашла то, что искала. Уютное гнездышко для нее и Бесподобного, вдали от тесного укрытия дортуара, где на него наконец могла смотреть только одна пара глаз. Она давно присматривалась к одному из тех больших особняков, чьи владельцы смывались в загородные дома на те месяцы, когда Лондон тушился в супе дымной и потогонной жары, достаточно большому, чтобы иметь желанную просторную спальню, но не настолько роскошному, чтобы оставить для ухода за ним основную прислугу. И вот один дом привлек ее внимание. Айви-Бридж-хаус находился прямо на ее пути от Вестминстера к Ньюгейт-стрит, здесь она частенько путешествовала по крышам. Три дня подряд она проходила мимо него и не видела никаких признаков внутренней жизни.

В верхнем торцевом окне смутно виднелась кровать с четырьмя столбиками, заправленная светлым постельным бельем под балдахином, изысканно-белым, как свадебное платье. На более высоких этажах защита становилась слабее; на уровне земли многостворчатые окна закрывали толстые кованые решетки с острыми пиками на концах. Но на четвертом этаже она сразу увидела и открыла люк на крыше, после чего провела целое утро, гуляя по комнатам, как призрак, и прислушиваясь к тому, как затихают и становятся громче звуки ее шагов, пока она обследовала кухню в поисках остатков еды.

На следующий же день, сразу после репетиции, она привела сюда Бесподобного, прямо в плаще и шляпе ученого мужа, и она тоже не сняла своего маскировочного костюма. Забравшись в дом через верхний люк и тихо зайдя в спальню, они вдруг испытали смущение и, взявшись за руки, тихо по-кошачьи обошли вокруг балдахина, обмениваясь скрытными взглядами. В конце концов кровать показалась им слишком мягкой, слишком невинной и безгрешной для чего-либо, кроме сна, поэтому они предпочли заняться любовными играми на полу. Он всерьез отнесся к выбору удобных поз, меняя их по мере нарастания страсти, в итоге, когда она уже стояла на коленях, и его плащ укрывал их, они стали резвиться, играя как дети, спрятавшиеся под плащевым покровом импровизированной крепости. Получалось забавно. Быстро. Не слишком удобно, но безболезненно. Его руки ловко перемещали ее в желаемые положения. Он наглядно показывал ей все, что хотел, как обычно объяснял словами на сцене. Пристроившись к ней сзади, он удерживал ее, как фермер овцу, собираясь начать стрижку. Потом он опустился в кресло, и она оседлала его, такая поза понравилась ей больше, хотя перед глазами назойливо маячил ряд семейных портретов, но она, показав им язык и закрыв глаза, избавилась от их ненужного внимания и продолжала скакать на нем, пока он не кончил.

Никаких подглядывающих глаз и шуточек мальчиков за старым грязным ковром. Казалось, они впервые по-настоящему познавали друг друга. Потом, успокоившись и обсохнув, она отстраненно взирала на свои ногти и ноги, вспоминая все те места, где он прикасался к ней. Ей хотелось раскрасить ими свое тело с головы до пят. Сохранить на себе яркие пятна его ласк. На ключицах и ямочках на спине, на шее от плеча до уха, на нежной коже внутренней стороны бедер. Она представляла их себе в виде черных татуировок и в итоге стала подобна гагатовой статуе.

Проснувшись от трех ударов колоколов, Бесподобный выглядел осовело и беззаботно счастливым.

– У нас в запасе еще целый час, – сказала она.

Ей хотелось заняться новыми исследованиями. Либо шикарного особняка, либо самого Бесподобного, либо и того и другого.

Он поцеловал ее в темечко, прямо в кончик птичьего клюва и прошептал:

– А не могла бы ты оставить меня здесь одного на полчасика?

Она пыталась скрыть свое замешательство. Может, это часть любовного ритуала? Какая-то общепризнанная мужская нужда, о которой ничего не известно дикарке из Бердленда?

– Часто ли, Шэй, ты бываешь в полном одиночестве? – спросил он, поглаживая ее шею. – Когда вокруг не видно ни одной живой души?

Она задумалась. Недавно она в одиночестве