нарастающим ужасом Шэй осознала – что бы там ни говорил Бесподобный, – что на самом деле Бланк потрясающе играл свою роль. Его страх и печаль создавали верный настрой. Вам действительно казалось, что вы слышите лай собак и крики окружающих его преследователей.

Крики доносились с другого конца переулка, и Бланк оглянулся. По-прежнему не выходя из образа. Толпа разделилась, пропуская четырех парней в черных кожаных костюмах. Шиканье затихло, и Шэй с восхищением вглядывалась в лица публики. Искренний гнев, искренний страх. Преследователи окружили Бланка в считаные мгновения, скрыв его от публики, лишь дубинки их поднимались и опускались. Избиение продолжалось целую минуту. И на целую минуту толпа затаила дыхание, а потом, смахнув пот со лба, компания довольных преследователей удалилась, обнявшись друг с другом.

Прежде чем зрители успели разразиться аплодисментами, Бесподобный вдруг крикнул:

– А что же стало с моей подругой, Алюэттой Фламандской? – Он поспешил назад в таверну и поднялся по лестнице. Толпа последовала за ним. Сцена Алюэтты происходила на крыше, поэтому Шэй, оставшись одна в опустевшем зале, пыталась успокоиться. Она знала, что происходило наверху, слыша доносившиеся оттуда приглушенные звуки. Топот бегущих шагов, смех. Общие выразительные восклицания. Удар и резко оборвавшаяся песня.

Но вот все вернулись вниз, и настал ее черед. Ее захлестнула волна возбуждения. От липкого обжигающего страха у нее перехватило горло. Сигналом к ее реплике послужила погребальная барабанная дробь Бланка. Бесподобный, присев перед ней, очертил вокруг ее ног нечто похожее на меловой круг. Или на сердце. И осторожно удалился, не взглянув на нее, зато к ней повернулись все лица. Бремя внимания аудитории казалось физически тяжким. Она резко подалась вперед и на мгновение подумала – нет, поняла, – что у нее ничего не получится.

Ее текст: «Я знала, что он убьет меня», – эти слова маячили перед ней, словно начертанные в небесах. – «Я знала. Знала. Знала. Близка моя смерть». – Лица, как глухая стена. – «Я знала, что он станет моей смертью».

Слова замирали на языке. Застревали и вяло выпадали изо рта. Она повторила первую фразу, и все остальные начали громоздиться перед ней, точно наехавшие друг на друга повозки. Она тараторила то, что помнила, оставляя в запасе то, что сумбурно скрывалось за барьером забывчивости. Размытое множество лиц растеряло восторженные выражения, и ее грудь сдавил стыд; она погубила упорные труды своих друзей. А затем появились актеры, играющие пособников Гилмора. Их крики: «Все туда. Вон она, я вижу эту мерзавку!» – зрители скрутили шеи, а Шэй, опустившись на колени, заползла в толпу. Действовать было легче, чем говорить. На заляпанном брызгами пива полу острые концы соломы врезались в ее ладони, но невидимые руки направляли ее к ступенькам. Толпа сплотилась вокруг нее, и кто-то крикнул: «В ледник!» Прикрываемая со всех сторон, она добралась до люка. Чьи-то руки распахнули его и столкнули ее вниз. Наполовину падая, наполовину сбегая, она влетела в ледяной погреб. Огромные глыбы испускали призрачное свечение, как будто лед сиял изнутри, говяжьи туши висели аккуратным квадратом. Она поискала, где бы спрятаться, несмотря на то что в сущности спрятаться там было негде. Раньше, на репетиции, забравшись в говяжью тушу, она испытала клаустрофобию, теперь же почувствовала облегчение.

Когда преследователи наконец окружили ее, она мысленно вспомнила все указания: выжать пузырь с кровью, размазать по лицу и спрятать его внутри туши. Казалось бы, все просто, если бы при этом не приходилось сжиматься, прячась в бычьем трупе. Она следила за ногами мужчин и увидела, как вокруг нее блеснула сталь вонзенных и вытащенных клинков. Сжать, размазать, спрятать. Все сделав, она с грохотом выпала на солому, правда, менее изящно, чем на репетиции. Больно ударившись локтем, она невольно вскрикнула. Глупая, бестолковая Шэй. Ей же полагалось уже умереть. Распластавшись на полу, она скорее чувствовала, чем видела волнение публики. И что дальше? Песня…

Петь никому из них не хотелось, но Бесподобный настаивал на необходимости песен.

– Сценическим пьесам требуется получить одобрение Распорядителя празднеств, а музыкальным представлениям никакого одобрения не надо. Поэтому пара песен может спасти нашу шкуру.

Ее рот отказывался открываться. «Он убьет меня», – подумала она. – Ее сердце колотилось, но тело вдруг обрело странную легкость, а зрение затуманилось. Она словно возносилась к небу, как дым. Все выше и выше, и вот уже она увидела себя сверху. Внизу на полу распростерлась какая-то по-мальчишески одетая девушка. Она наблюдала за тем, как раскрывается и закрывается ее рот, как сцена отдаляется, вмещая уже застывшую, как прибрежные камни, публику, а ее руки вздымаются как крылья в нахлынувших со всех сторон облаках…

Неожиданно она осознала, что оказалась на верхней площадке лестницы, чьи-то руки касались ее спины, а в ушах звенели восторженные голоса. Сначала она испуганно сжалась от этих прикосновений, подумав, что ее схватили подвыпившие подмастерья, намереваясь задать трепку. Но нет, ее одобрительно похлопывали по спине. Люди ликовали, радуясь ее успеху. Уже изрядно выпив, они восхваляли ее золотой голос, а она чувствовала себя неловко от излишней людской близости, тесноты и от громогласности восхвалений. Дождавшись истощения потока красноречия, она улизнула на улицу, где между нависающими карнизами желтела раздутая полная луна, а по темным углам стремительно разбегались крысы. Дождь превратил дорогу в грязное месиво, но, по крайней мере, в воздухе запахло свежестью. Она глубоко вдохнула, купаясь в лунном свете. Только пятна грязи на коленях и боль в локте говорили ей о том, что произошло в реальности.

И снова – прямоугольник света. В переулке появился удивленный Трасселл и, заметив ее, широко улыбнулся. Он вытащил кисет из сумки и достал трубку.

– Хочешь покурить? – спросил он.

– Если поделишься, – прошептала она.

Он поджег и раскурил трубку, а потом обхватил ее плечи, словно хотел встряхнуть.

– С тобой все в порядке? Ты сыграла потрясающе.

Она встряхнулась, пытаясь оценить собственное состояние. Ее лицо все еще горело, и рука побаливала.

– А что там происходило? Я ничего не помню.

– Почему ты не говорила, что умеешь так здорово петь? Как тебе удалось? Ведь на репетиции ты пела совсем по-другому.

– Сама не знаю, – ответила она, вдруг осознав, что у нее саднит горло.

– Ты вообще ничего не помнишь? – Он по-прежнему держал ее за плечи. – Ты отлично сыграла, – в его голосе звучало явное удивление.

– Правда?

На самом деле Трасселл всегда нахваливал ее, делая разные комплименты, но она все еще боялась услышать, что подвела остальных.

– Правда-правда. Поначалу я подумал, что ты потеряешь внимание зрителей, ну, после твоего начала… сама понимаешь… – Он сделал смутный жест, – но в общем,