Эти лапы когтили, забивали, рвали, дразнили и калечили целые своры собак, волков и даже – в один легендарный вечер – растерзали самих львов. Лондонская молодежь страстно обожала Сакерсона: истинная мощь и ярость, запертые в клетку, но непокоренные. Мальчики труппы Блэкфрайерс были просто одержимы им, они взывали к его духу и молились ему так же, как господа могли молиться своему Господу. Трасселл запрашивал по полпенни за свои героические рисунки сражений этого медведя, но не с собаками, а с шерифами, владельцами театров и школьными учителями. Если кто-то обижал мальчика из труппы Блэкфрайерс, то Трасселл мог за кружку эля изобразить его в луже крови под лапами этого святого животного.

Медвежья яма представляла собой приземистое, лишенное окон здание, темневшее над Саутуарком, подобно грозовой туче. Бесподобный заплатил по шиллингу за каждого из них, и они ненадолго получили доступ к клетке Сакерсона; считалось, что прикосновение к его лапе наделяет особой смелостью.

– Заходите!

В полумраке медвежьей клетки расширившиеся зрачки Бесподобного почернели; он выглядел обалдевшим и ослепленным. Даже в полутьме ощущалось подавляющее присутствие Сакерсона – там стоял такой густой медвежий дух, что недолго было и в обморок хлопнуться: все пропиталось запахами пота, мускуса, мокрой соломы и свежей крови. Шэй почувствовала себя тростинкой, сдавленной этой гнетущей обстановкой. Глубокие вздохи эхом отразились от стен, когда медведь, волоча лапы, переместился в угол, где под его весом со скрипом прогнулись доски. Большой Сакерсон, слишком большой для этой тесной даже для людей ямы. Шэй подошла достаточно близко, чтобы разглядеть его морду, а при виде его лап она невольно осознала хрупкость собственных костей. Ему хватило бы легчайшего усилия, чтобы переломать их все. Но вопреки собственному желанию она продолжала подходить к нему. Вблизи медведь пах приятнее, какой-то густой перезрелостью: терновых ягод и запеченного мяса. Его темно-серый, как обугленное дерево, мех местами отливал глянцевой чернотой слипшейся с землей крови, причем не только собачьей. Шэй шагнула еще ближе к его массивной туше. Пол опускался и скрипел, когда ее дыхание коснулось шерсти на его животе. Она сжалась от близости к такой могучей силе и такой жестокой боли. От него исходило тепло, и Шэй вдруг осознала, что больше всего ей сейчас хотелось бы зарыться в его теплый мех, вобрать в себя его мощный жар.

– Эй, осторожней, они же здесь не сажают его на цепь. Вдруг он разъярится… – послышался встревоженный голос Бесподобного, – в общем, нас не смогут мгновенно выпустить отсюда.

Горячее медвежье дыхание обдало голову Шэй, когда Сакерсон наклонился, чтобы понюхать ее. Она позволила его нежному, кожистому носу исследовать ее кожу. Затем, без предупреждения, он неуклюже откинулся назад, отчего содрогнулась вся яма. Шлепнувшись на задницу, он вытянул перед собой задние лапы и начал зализывать раны. Вылизывая языком темные пятна на шкуре, он изредка вгрызался в слипшийся мех и продолжал иногда громко зевать, а из его живота доносилось низкое урчание. Сидя там, он напоминал измученного малыша, и Шэй вдруг поразилась, подумав о том, что когда-то он, разумеется, был медвежонком и со своими дикими братьями и сестрами носился по склонам холмов. Мать-медведица таскала его за шкирку, шлепала за шалости, и вылизывала колтуны, и, да, промывала ему раны. Невольные слезы, еще бессознательно, обожгли ей глаза, и она подалась вперед, оказавшись прямо между огромными задними лапами, а Сакерсон вдруг перестал пожевывать свой коготь. Печальные глаза, бдительно поднявшиеся уши. На уровне глаз Шэй на его плече пульсировала черным жаром рваная рана. Издали она подумала, что в ране видна обнажившаяся кость, но, подойдя ближе, осознала, что в кровоточащей плоти застрял чей-то зуб. Сакерсон изогнулся, и зуб слегка сдвинулся. Он вдруг резко рыкнул, но это утробное рычание скорее было выдохом, ударившим по полу, чем стоном.

– Откуда его привезли? – спросила Шэй.

– Из Шварцвальда, в Германии, – с нервной боязливостью ответил Бесподобный, – там снег лежит по девять месяцев в году, а лес настолько густой, что можно месяц бродить по чаще, не видя солнца. Понадобилось два десятка человек, чтобы переправить его сюда.

Шэй представила безбрежные волны сосновых крон. Белое небо, белый снег и деревья с вечнозеленой хвоей. В германских лесах жили дятлы и коноплянки, горлицы и вороны. Так что же слышал малыш Сакерсон на своей родине? Она облизнула губы и попробовала издать голубиный зов. Удивительно трудно было точно воспроизвести воркование мягкого серого голубиного горла: создать единый живой канал, связующий живот и горло. Она сделала вторую попытку, и уши Сакерсона по-собачьи дрогнули. Шэй еще раз проворковала, и птичий голос расцвел в ней падающим с ели снегом. Медведь издал вопрошающий стон, мягкий и растерянный, а она, продолжая ворковать, придвинулась еще ближе. И положила руку на рану медведя: теплую и влажную, пульсирующую болью рану. Прижимаясь к пульсирующим кровью и издерганным в схватках старым мышцам, она отыскала острие зуба. Ее тихое воркование смешалось мощным выдохом его глотки. Повернув зуб, она одновременно вырвала его, по-прежнему прижимаясь к медведю. Вытащенный клык, длиной с ее ладонь, искривленный, как старые деревья, сочился желтым гноем. Она протянула его медведю, чтобы тот увидел, но его вновь начал беспокоить сломанный коготь. Рана окрасилась свежей кровью.

Вернувшись на солнечную улицу, Шэй продолжала сжимать клык в руке. Они прокладывали себе путь через толпы Саутуарка, которые, уж если на то пошло, стали теперь более шумными. Подмастерья выпивали с самого утра, и казни уже закончились. Когда они подошли к таверне, у нее от страха болезненно засосало под ложечкой; снаружи стояла очередь, а внутри уже собралась целая толпа, все ждали их.

Верхнее помещение заполнили компании, свободно расположившиеся прямо на полу. Представление не нуждалось в сцене, но тем труднее было сосредоточиться в этой беспорядочной и шумной толпе. Люди перекрикивались друг с другом через зал, бродили туда-сюда, чокаясь и перенося зажатые подбородками кружки эля. Уже человек пятьдесят-шестьдесят. Воздух заполнился высохшим после развеселой пирушки потом, голоса звучали все громче и вскоре слились в рев, похожий на шум большого корабля. Так… Много… Лиц… Шэй приглядывалась к ним, одному за другим – большие розовые блины с разинутыми ртами, жадными до разговоров, пива и закушенных ломтей хлеба, – и чудовищность грядущего вечера тяжелым камнем провалилась в глубину ее живота. Вскоре все эти лица обратятся к ней. Они хотели чего-то от нее, а она была уверена, что у нее нет того, что они хотели. Чего же они хотели? Страх сжимался и ворочался в ней – устраивающейся на ночь собакой, – а вокруг нее кружилась пропахшая