То, что случилось с Катькой, вскоре стало обсуждаться на каждом углу. Кто протек, мы не знали, но об изнасиловании в туалете теперь знали все, вплоть до младшеклассников. На Альбину смотрели, как на диковину, шептались за спиной, строили теории, что именно мы все там делали и как все было на самом деле.

Меня дурная слава снова обогнула лихим пируэтом. Ни тени не легло на мою репутацию. Меня не обсуждали, не тыкали пальцем. Я как будто был вовсе ни при чем, но при этом чувствовал себя самым виновным. Мне все сходило с рук, Альбина как подруга главной героини сплетен незаслуженно получала косые взгляды, а школа гудела о том, что Катька сама виновата. Сама вырядилась в платье, как проститутка, сама напилась, сама пошла, сама хотела и теперь подведет бедного парня под статью ни за что. Да и не врет ли она про изнасилование, чтобы от родителей не влетело за потерю невинности?

Мы с Альбиной знали правду, видели Катькино залитое слезами лицо, видели трясущиеся руки и кровь на бедрах. Мы несли ее домой, обессилевшую и дрожащую как в лихорадке. А все кругом говорили, что она хочет внимания, прославиться на всю школу и стрясти денег с родителей Толика. Насильнику сочувствовали, насильника оправдывали. Все обвиняли жертву.

Я думаю, хорошо, что Катьку перевели в другую школу. В нашей она подвергалась бы травле до самого выпускного.

Но то, чего не слышала Катя, слышала Аль. Слышала и принимала близко к сердцу. Любимую подругу, пережившую страшный удар, ту, которой сломали жизнь, обливали грязью люди, которые ничего не видели и даже не были знакомы с Катериной, но все и каждый «точно знали», что она сама хотела.

Альбина плакала. Она кричала и защищала Катьку, пока не выдохлась. А потом просто захлопнулась, как в раковину, и больше не выходила. Боже, как же я ненавидел всех этих людей! Всех до единого. Но ничего не мог поделать. Она закрылась и от меня.

На пятый день, когда школа гудела, как улей, в старших классах с 8-го по 11-й провели общий классный час в актовом зале. Пригласили инспектора по делам несовершеннолетних, и та казенным языком объяснила, что за наказание ждет Толика за его поступок. И тем самым только усилила ореол мученичества вокруг него. Она запугала всех и каждого, что школа взята на проверку компетентными органами, что будет проведено расследование, и факты сексуальных домогательств среди школьников будут немедленно и жестоко караться.

Так Катька стала виновницей всеобщей паники. Тут же родились слухи о том, что всех девочек старше 13 лет отведут к врачу и будут сообщать о недевственницах родителям. Началась повальная истерика. Альбину начали толкать на переменах, кричать вслед: «Передай подруге спасибо за то, что она шлюха!» А моя маленькая слегла на две недели с воспалением легких.

Я чуть с ума не сошел! Меня не пускали к ней больше чем на полчаса, и те она лежала бледная и отрешенная, кашляла и молчала. Мне казалось, она умирает!

Я озверел. Я бросался на каждого, кто смел высказываться о Катьке плохо, и орал в лицо, как я нес на руках кричащую от ужаса девчонку, которая рыдала и твердила, что хочет умереть.

Через неделю после начала четверти на учебе появились двое сообщников насильника: Саня и Миха, те самые, что держали. Одному я сломал нос, другому палец и выбил зуб.

Со мной беседовал участковый. Единственный, наверное, вменяемый участник тех событий, который молча посидел со мной в своем кабинете, посмотрел на меня, бешено раздувающего ноздри и белого от злости, и спросил:

– Твоя девушка?

– Подруга.

– Правильно сделал. Еще мало уродам, – сказал полицейский, – иди, можешь быть свободен. Но в другой раз не будь дураком, бей, чтоб следов не осталось, – и даже не попытался дать делу какой-то ход.

Я ходил по школе с таким людоедским видом, что все словно плотва прыскали в стороны при моем появлении. Болтуны и сплетники в страхе заткнулись. Еще через неделю никто об изнасиловании уже не вспоминал.

Тогда и появился Семен. Он был из семьи военных и все свое детство мотался с семьей по гарнизонам. В нашу школу его перевели, когда отец вышел на пенсию и получил квартиру в Питере. Семен осел и принялся усиленно готовиться к ЕГЭ.

Когда он вошел в класс, свободное место было только рядом со мной. Я разогнал всех бессмысленных друзьяшек. Желающих добровольно приближаться к озверелому Вольскому почти не осталось. А Семен невозмутимо подошел, посмотрел на меня спокойными, задумчивыми глазами и сказал:

– Я сяду? – и сразу сел, не дожидаясь моей реакции.

– Нет, – запоздало запротестовал я.

– Поздно, – констатировал тот и выложил учебник на стол.

И только появление учителя остановило меня от активного сопротивления, а на перемене он молча встал и ушел. Новенький вообще был не болтливым парнем, и я решил не гнать его. Пусть сидит, лишь бы ко мне не лез.

И вот в один из первых дней февраля случилось то, чего я давно ожидал. Я вышел из школы и угрюмо поплелся к дому, раздумывая, пустят ли меня к Альбине и чем можно ее порадовать, когда меня со всех сторон окружила толпа человек двадцать и оттеснила к стене школы. В центре группировки хмуро стояли Саня и Миха. Никитос терся в арьергарде.

Я быстро окинул взглядом численность и состав противника и прикинул свое положение. Если драться будут честно один на один, есть шанс напугать наблюдателей радикальной жестокостью. А если навалятся толпой, тогда затопчут. Без шансов. Я молча стряхнул рюкзак с плеч и отпнул его в сторону.

– Ты за свои слова ответишь, Вольский? – начал Миха.

Я демонстративно снял свои тяжелые, ударопрочные часы и перестегнул на ладонь, в качестве кастета, а твердый пластиковый ремень зажал в кулаке. Во второй кулак крутанул на пальце и зажал связку ключей от дома. Потом крепко встал, присогнув колени, поднял вооруженные кулаки на уровень груди. Прижав меня к стене, они сглупили, не смогут напасть сзади. Я наклонил голову, убирая подбородок из зоны прямого удара, взглянул на него исподлобья и широко, хищно улыбнулся.

– Ну давай, родной, подходи, проверим.

Миха кинул взгляд по сторонам. Аудитория ответила молчанием, очевидно, всем предстояло свыкнуться с мыслью, что я не струхнул, не пытаюсь договориться и кто бы ни вышел ко мне первым, получит больше, чем сможет унести. Мотивация лезть на рожон нашлась не у каждого.

– Не бойся, че ты? – глумился я. – Участковый считает, я мало тебе втащил.

Толпа загалдела. Кто-то подбадривал Миху выйти ко мне в круг, кто-то крыл меня матом, зрители начинали распаляться, и надо было поторопиться, пока каждый боится быть первым, кто ляжет от моего удара.

– Михуи-и-и-ил, – ехидно протянул я, – сюда иди, мразь! – последнюю фразу я выкрикнул так громко, что перекрыл голоса толпы.