– И Матвейки нету. Блудяшки![18]

– Да куда ж девались дружки? Сейчас в мастерской погляжу, они там любят посиживать.

Друзья пропали. Ни в гончарном сарае, ни в клети, ни в иных дворовых постройках их не обнаружили. Аксинья и Федотовы собрали все дурные слова, поминая парней…

Лишь к обеду оба явились домой. Матвейка – в изорванной рубахе. Тошка – с подбитым глазом и порванной губой. Потупленные головы. Виноватый вид. Так выглядел Нютин щенок, Буян, когда подавил однажды цыплят.

Что натворили эти двое? Сердце Аксиньи сжималось от черных предчувствий. Богородица, отведи беду, помоги грешным.

– Снимай рубаху, зашью.

Матвей ополоснул лицо и шею из бадьи, полил ковшом на голову, долго фыркал и кашлял. Рядом крутился пес, тявкал, привлекал внимание.

– Брысь. – Матвей ногой откинул Буяна, тот возмущенно заскулил.

Нюта тут же выбежала из избы, прижала к себе щенка. До сих пор дивилась Аксинья, что дочь, пострадав от зубов соседской суки, тетешкалась с Буяном, гладила, чмокала в черный влажный нос. Ни следа испуга. Щенок подрос, учился рычать, смешно скалил мелкие зубки.

– Ты, Матвейка, дел натворил, а на скотине невинной вымещаешь.

– Сыворотка есть?

– Возьми в погребе.

Матвей, пошатываясь, спустился в погреб, открыл кувшин и, причмокивая, принялся пить. Беловатая жидкость стекала по безволосой груди, капала на пол.

– Садись. Рассказывай, Матвей.

Из словесных обрывков, виноватых взглядов, обмолвок Аксинья соткала холст событий, что произошли в ночь на Ивана Купала.

Высокие костры отражались в Усолке, вздымали доверху свои озорные языки. Перепрыгнуть костер – к счастью. Парни, рисковые девки, взявшиеся за руки пары бесстрашно взлетали вверх. Радостно хохоча, кричали: «Несчастья сгорели, счастье пришло!»

– Лукьяша, давай вместе. – Выпитое Матвейкой пиво обдавало смелостью.

– Боюсь я.

– Да чего бояться, мы же вместе!

Девка мотала головой, а ее губы-вишни казались еще соблазнительнее.

– Невестушка, ну ты чего? Дай поцелую. – Он прижался к сладким губам, а девка вырвалась и убежала.

– Любит тебя невестушка сговоренная, – насмешничал Тошка.

– Плывет прям, – подхватил Глебка, брат Игната-кузнеца.

– Ну вас.

Желание прыгать через костер прошло. Потешки, частушки, хороводы у реки – все немило без Лукьяши. Матвей тихонько улизнул с гульбища, задами вернулся в свой двор, с довольным вздохом вытянул ноги на соломенном полу гончарного сарая. Здесь приятно было думать о будущем, о невесте, представлять, что отец жив и учит его гончарному мастерству… Остатки пива вливались в пересохшее горло… Сон не шел. Ночь-чаровница тревожила, нашептывала какие-то срамные прибаутки. Ночью водяной справлял именины, мавки, русалки да лешие гуляли, дразнили честной народ. Темная сила попрячется лишь с рассветом.

– Ууух!

Матвей вздрогнул, с испугу выронил ковш.

– Испугался? Хах. – Тошка оскалился, в темноте блеснули белые зубы. – Спать будем или гулять пойдем?

– Спать.

– Там братья мои, сыновья дядькины зовут… Петька да Ивашка, девки с ними.

– Девки? Пойду.

– Наш парнишка!

Все остальное слилось у Матвейки в сплошное мельтешение. Все погрузились в телегу, девки пели, парни зубоскалили. В Александровке огромный костер с шестом и лошадиным черепом посередине.

Дым, жар, подпаливающий ноги, крики, смех.

Бутыль с чем-то крепким, бьющим в голову.

Матвейка проснулся под утро продрогшим. Ночная прохлада залазила под рубаху, щекотала бока. Он прижался к чему-то теплому, гладкому, вжался носом, обхватил руками.

Следующее пробуждение ударило обухом.

Матвейка обхватил руками девку.

Голую.

Дебелую.

С валами жира на спине и раскиданными по плечам жидкими лохмами.

Тошнота подошла к горлу и вылилась наружу бурыми ошметками с дурным запахом и кислым послевкусием.

– Утро удалось, друже. – Тошка сидел, обхватив руками колени. Выглядел он так же паршиво, как и Матвей.

– Дааа… А где мы?

– Окраина Александровки… Двор заброшенный, говорят, кикиморы тут живут. И она, видимо, – мотнул Тошка головой на бабу.

Та заворочалась, вытянула ноги-бочонки, повернулась, открыв полные груди, мясистый живот, пушистый треугольник внизу. Матвейка ощутил, как в теле его произошла перемена… И тут же новая волна тошноты накатила на него. Молодуха долго потягивалась – видно было, что баба еще молода, помоложе тетки, – зевала. И лишь потом заметила парней, лениво ойкнула, стала шарить по полу, пытаясь прикрыть грудь.

Бесполезно. Ее ладошка прикрыла лишь часть правой груди, левая вырвалась наружу, приковав взгляды парней.

– Ишь какая, – оттянул порты Тошка. Он нашел желтовато-грязную рубаху, протянул бабе.

– Спасибо, орлик.

А в следующий момент налетел вихрь. Крики, визг, угрозы, шлепки мокрой тряпки, битье черепков, тумаки. Через какое-то время осоловелые парни поняли, что вихрь – старшая сестра молодухи с мужем, здоровым лысым детиной. Они обвиняли парней в соблазнении вдовы и требовали решить дело по суду или обычаю.

– По обычаю эт как? – Язык Тошки еле ворочался.

– Известно как. Жениться!

– Свадьба? Да она ж в матери нам годится!

– Ты полегче, курощуп, – подступил детина. – Таську мяли, а теперь хаете.

– Молодешенька она еще. Двадцать годков всего. Самый сок. – Сестра, похожая на Таську, только толще в два раза, перешла от угроз к мягкой настойчивости.

По дороге домой Матвей и Тоша спорили: кому платить за нечаянный грех.

– Я женюсь зимой. Лукьяша просватана, сговорена. У меня невеста есть, у тебя – нет. Значит, тебе ответ держать, – возмущался первый.

– А кто к ней прижимался ночь? Ты! Не я! И с тебя, значит, спрос весь, – отнекивался второй.

Оба не помнили ничего. Ни проблеска. Ни капельки. Густая хмельная мгла.

Аксинья сжала губы. Ее, сострадательную, многотерпеливую, настиг огонь ярости. Оставив Матвейку сокрушаться о своих ночных забавах, она захлопотала по хозяйству. Работа всегда помогала ей в тяжелую минуту.

К вечеру тетка нашла оправдания для Матвейки. Юный, озорной, нахлебался в непростую ночь. Ей ли, бесстыднице, винить парня?

Оставалось одно: решить, что теперь делать с александровской вдовушкой.