— Братан, че ты ломаешься, как целка?! Уже вон даже целки не ломаются, а ты ломаешься! Может, у тебя ломка? Кстааати! Можем намутить!

— Наркотики? — вылупившись на Коленьку прошептала пьяная Стрекоза.

— Да какие там наркотики, принцесса! Так, косячок, для улыбашек. А то атмосфера какая-то…удручающая…

Коленька, он же гопник, он же Лысое яйцо или просто яйцо, явно оставался самым трезвым из всей нашей троицы, а потому и самым неадекватным. Понимая, что не дотягивает своим слегка опьяненным состоянием ни до готовности заразиться весельем Стрекозы, ни до смиренного впадения в мою унылую кому, требовал продолжения банкета.

— Никаких наркотиков! — немного устало заключил я. — Едем в клуб.

— Ураааа!!! — возликовала Феврония, и унеслась в другую комнату!

— Надо только бухнуть заранее, — подал свои поправки в намеченный план Коленька.

Уточнять, а чем же мы до этого здесь занимались, я не стал. Мы с моим новым приятелем молча последовали вслед за Стрекозой.

Девчонка обнаружилась наполовину торчащей из шкафа. Рядом с ее босыми ногами валялась кучка скомканной одежды.

Ее одежды.

В смысле той, что еще пару секунд назад была на ней.

Естественно, первым, за что зацепился взор, была круглая попка, затянутая в очередные девственно-непорочные трусы. Девственно-непорочного розового, мать его, цвета. С шелковым, мать его, бантиком. И столько много ее кожи…

Оголенные ноги, привставшие на цыпочки, сужающаяся талия, спина, с торчащими позвонками и острые лопатки.

— Встречаемся у подъезда через пятнадцать минут, — буркнул Коленька, о присутствии которого я позабыл, и поспешно ретировался, оставив недвижимого меня запоминать каждый изгиб и каждую гребаную клеточку моей такой невинной и такой порочной единственной на всем белом свете розовой девственницы.

Я хотел развернуться вслед за ним. Хотел выйти и позволить Стрекозе спокойно одеться. Или раздеться. До конца.

Но еще больше я хотел, чтобы она развернулась. Хотел снова увидеть ее мягкий животик, и еще сильнее хотел узнать, какого цвета ее соски.

Для почти трезвого человека я слишком плохо себя контролировал.

А стрекоза, издав победный вопль, вынырнула из шкафа, зажав в руках серебристую ткань, упакованную в чехол, и развернулась.

Я не помню выражение лица Февронии не потому, что в отформатированной алкоголем памяти это и есть то самое темное пятно, не подлежащее восстановлению. Все гораздо проще. Невозможно вспомнить то, чего не видел.

Все, что я видел в тот момент, это мягкий животик и темно-вишневые горошины.

***

— Коленька! Яичко ты наше лысенькое! А что ты там принес? Смотри, а Стасик, опять грустненький!

Стрекоза, не смотря на шаткое состояние собственного тельца, нацепила на ноги жуткие, совершенно уродливые, на мой взгляд, высокие каблуки. Ничуть не женственные. Напоминающие скорее два копыта.

Ни дать, ни взять — коза!

И теперь она жаловалась такому же невеселому, как и я, гопнику, так странно превратившемуся в нашего друга, что я не смог не задать соответствующий вопрос с удивительно детской интонацией.

— А почему мы теперь дружим с Коленькой? Он же дедушку обижает!

— Ты злой, потому что трезвый. Ты все время злой. Потому что все время трезвый, — выдала свою логическую цепочку Феврония.

— Почему это я злой?

— Потому что трезвый! — хохотнув, вставил свои пять копеек лысый.

— Да! — кивнула Стрекоза, продолжая балансировать на копытах, — А у Коли знаешь, какая трудная жизненная сис… систуация?!

Мы переместились на лавочку у покосившейся детской площадки. Ночь была тепла и на самом деле располагала к подобным посиделкам. Коленька расставил в ряд прозрачные пластиковые стаканчики, открыл бутылку без каких-либо опознавательных этикеток и разлил коричневато-янтарную жидкость.

— Это че за бадяга? — поинтересовалась любознательная коза, забавно морща нос, принюхиваясь к пробке.

— Принцесса, тебе три капли. Больше не налью, — строго предупредил лысый.

— Чёйта? — закономерно возмутилась она.

— Тощая, — заключил наш бармен.

Стрекоза, оглядев свои тонкие коленки, согласно кивнула и выдавила лаконичное — «ОК».

Взяв в руки наполненный наполовину стаканчик, решил уточнить маленькую деталь.

— Надеюсь, мы не помрем? Или хотя бы не ослепнем?

— Не ссы, братан. Это дедова. На зверобое. Все, кто не фашист, еще не помирали. Ты ж не фашист?

— Не фашист.

— Ну и не ссы.

— За дедушку?

— За дедушку!

— И в клууб!

***

Ее волосы в лучах стробоскопов светились неоном, а лицо озаряла почти блаженная улыбка. Я снимал на телефон, как танцует Стрекоза в опустевшем клубе под рваный электронный ритм, обволакиваемая густым дымом. Серебристый комбинезон с короткими шортами, какими-то невероятными пышными рукавами, эполетами и открытой спиной, весьма гармонично дополнял ее образ, делая похожей на инопланетянку.

Однако, все, о чем я думал, глядя на Февронию, это маленькие вишневые горошины, которые так легко ухватить пальцами, если нырнуть под эластичную ткань в вырез со спины.

Маленькая розовая девственница, в розовых трусах с бантиком на попке и розовыми яркими сосками прочно засела в голове навязчивой повторяющейся зацикленным кругом идеей. Я вспоминал, как вспыхнули девичьи щеки, когда обернувшись от шкафа, Стрекоза обнаружила меня. Как сначала пульнула в меня вешалкой с одеждой, а уже только потом догадалась прикрыться. Как громко на меня кричала, и как быстро позабыла об этой неловкой ситуации.

— Твоя? — поинтересовался скучающий бармен, полирующий бокалы.

— Со мной, — удрученно выдохнул я.

— Понимаю… Выпьешь?

— А есть что-нибудь бодрящее?

— Смерть после полудня.

— То, что надо…

(Смерть после полудня — коктейль на основе шампанского и абсента — прим. автора)

— О! Коооозочка мояяя, — с совершенно дурной улыбкой на сияющем глуповатой радостью лице протянул Стас, резко впечатывая меня в свою грудь и бесцеремонно забираясь пальцами в прическу, принимаясь ласково, но весьма настойчиво гладить меня по голове.

Почувствовала себя домашним котом, которому против воли приходится вынужденно терпеть неожиданные нежности от своего хозяина. Хотя, конечно, стоит признать, что терпеть — это громко сказано. Прям очень громко. Ибо приятно. И хочется мурлыкать, зажмурившись. И никакой вопль благоразумия не способен унять толпу разбегающихся по телу восторженно-блаженных мурашек.