– Что-то случилось?

Маша лежала рядом, поддерживая голову согнутой рукой, и смотрела на него без улыбки. Так они еще не просыпались – не улыбаясь друг другу.

– А что могло случиться? – Матвей выдавил из себя безмятежность и всем телом, каждой клеточкой мозга ощутил: вот оно – уродство. Эта ложь, эта привычка изворачиваться… Они и составляют сейчас его жизнь. Такую не жаль похоронить в песке.

– У тебя слезы лились рекой. Я еще ни разу не видела, чтобы спящий человек так плакал, – она говорила отстраненно, будто уже наверняка знала, что его ночное горе не имеет к ней отношения.

Он напомнил:

– Как же? А в том рассказе Казакова, который ты так любишь? Забыла?

– Там плакал ребенок. Он прощался с бессознательной порой детства.

«Она все время что-то мне объясняет, – он едва не поморщился. – Таким… учительским тоном. Но вчера утром меня это не раздражало… Или уже?»

– А ты с чем прощался?

Маша смотрела на него в упор. Оттого, что она лежала спиной к окну, ее глаза казались почти черными, они держали его в своих оковах, и не было возможности увернуться.

Но оставались еще слова.

– Наверное, с жизнью, – сказал Матвей. – Мне снилась пустыня с бесконечными песками. Они затягивали. Я знал, что мне не выбраться.

Это было правдой. Не полной, и все же он мог считать, что не обманул Машу.

Но ее глаза не приняли эту правду.

– Было страшно? – спокойно спросила она.

– А ты как думаешь, раз я плакал?!

– От страха не плачут. Когда гибнут, не плачут, а пытаются выбраться.

– Ты все знаешь! Ты гибла, что ли?

– Да, – только и сказала она.

В другой день Матвей тут же почувствовал бы ее боль и прижал Машу к себе, чтобы забрать на себя хотя бы ее часть. Но сейчас он был слишком напуган и зол, чтобы заботиться еще о ком-то, кроме себя. И произнес непростительно резко, надеясь слегка напугать ее:

– Что еще за допрос с утра пораньше? Ты как будто в чем-то обвиняешь меня!

– Тебя выдали.

Слабость разлилась вниз от сердца. Матвею почудилось, будто у него отнялись ноги.

– Кто? – глухо спросил он, выдав себя еще больше и сразу поняв это.

– Глаза.

– Что?!

– У тебя другие глаза. Со вчерашнего дня. Что произошло? Только не ври мне. Врут тому, кого считают неспособным к прощению. Ты так думаешь обо мне?

Он вскочил, отбросив одеяло на нее:

– Маша, ради бога! Что ты придумываешь?

Сев на постели, она выпрямилась и молча ждала, и Матвей неожиданно смешкался перед этой требовательной тишиной. И пробормотал так неуверенно, что самому сделалось неловко:

– Да ничего не произошло…

Она ждала. Так и не сумев улыбнуться, Матвей предположил:

– Наверное, это оскорбленное самолюбие жжется. Твой Стас вчера выставил меня из дома. Я сунулся к нему с этим ремонтом, о котором ты говорила, а он чуть ли не послал меня.

Ее веки несколько раз быстро сошлись, а когда глаза снова распахнулись, сомнения в них уже не было. У Матвея дрогнуло под коленями: «Поверила…» И следом спросил себя: зачем ему она, ее вера? Если то, божественное, все еще в нем…

– Прости меня, – сказала Маша и начала кутаться в одеяло. – Я ведь давала себе слово, чтобы никогда даже никаких намеков на ревность! Я знала, что она хуже кислоты – разъедает отношения мгновенно. Как же это получилось? Сама не понимаю.

Вот такую – беспомощную, не способную напасть, – Матвей мог пожалеть. По-мальчишески забравшись коленями на смятое одеяло, он прижал ее голову к себе и поцеловал волосы, запах которых так любил. Конечно, любил.

Чтобы отвоевать себе эту женщину, он разрушил до основания весь ее мир. Матвей помнил, как собирался создать для нее другой, выстроив его из миллиона мелочей: тех, что стремился узнать о ней, и тех, которые готов был придумать сам. Как получилось, что один шаг в сторону открыл ему: этот грядущий мир – всего лишь маленькая муравьиная куча в сравнении с тем огромным, что существует за его пределами? Там жили люди.

– Тебе сейчас нелегко приходится, – прошептал он. – Столько больных мужиков вокруг… В основном на голову…

– Потрясающе! Значит, у меня единственная светлая голова в этой компании? В этой противоестественной компании: здравомыслящая женщина, ее номинально действующий, а фактически бывший муж, ее сыновья, ее любовник… Теперь добавилась еще девочка Стаса.

У Матвея пересохла гортань.

– Кто? – спросил он не сразу.

– Пухленькая, рыженькая девочка. Нина Савельева. Помнишь, он говорил, что придет с ней к Мишке?

– Пухленькая?

– По крайней мере, в седьмом классе она была в теле… С тех пор я ее не видела.

– Я видел, – сознался Матвей, рассудив, что это все равно в дальнейшем может всплыть. – Я не назвал бы ее пухленькой. Если это, конечно, она.

У Маша задрожали брови.

– Ты? Где ты ее видел?

– Она была у Стаса в гостях, когда я заходил поговорить насчет ремонта.

– А-а, – неопределенно отозвалась Маша. – Хотела бы я знать, как далеко у них зашло?

Матвей замер: «Этот щенок посмел вонзить свой жалкий кинжал в Мадонну?!»

– Ты думаешь… – начал он и замолчал. Как говорить об этом?!

Машины слова показались ему верхом обывательского бесстыдства:

– Надеюсь, он предохраняется. Никогда не угадаешь, что за плечами у нынешних девочек…

Он едва не оттолкнул ее: «Да как ты смеешь?!»

– Надеюсь, до этого вообще не дошло, – через силу выдавил Матвей и спокойно подумал: «Кажется, я схожу с ума… Какое мне дело до этих детских игр? Никакого. Но если Маша скажет о ней еще одно дурное слово…»

Из него как-то само собой вылилось тоскливое:

– Давай уедем…

Сам он услышал в этой фразе: «Спаси меня! Ты же можешь… Только ты на это и способна». Но Маша посмотрела на него слепым взглядом:

– Куда? О чем ты говоришь? Тебе скучно? Но здесь ведь тоже можно найти развлечения…

– Да при чем здесь – скучно?!

– Мне пора собираться в больницу, – озабоченно проговорила она и скрылась в ванной, оставив его на постели, как сброшенное ночное наваждение.

Матвей впервые почувствовал себя именно таким – бестелесным существом, не имеющим права рассчитывать на поддержку близкого человека только потому, что существуют они в разных мирах. Как проникнуть в чужое для тебя пространство, даже если хочешь помочь? Ее, Машин, мир здесь обрел реальность, дающую явственное ощущение жизни, которая всегда одолеет мечту, какой бы притягательной она ни казалась еще вчера. Теперь он стал для нее ушедшим днем, воспоминанием, которое еще остается в сердце, но не мешает жить дальше. Если бы они не приехали сюда, этого бы не произошло. Как и всего, что последовало далее.