нить. «Кричи, ага! Вот же идиот». – Конечно, это шутка! Ты же не можешь кричать, и…

Сирша снова посмотрела на него, ее глаза разгневанно блестели, волосы разметались в стороны.

– Ладно, я пойду, – пробормотал Эрик, желая покончить с собой через самосожжение. Ну и что за бред он несет? Почему, как только рядом оказывается Сирша, его язык сам начинает нести всякую чушь? Идиот, идиот, идиот, идиот!

Он был уже у двери, как пальцы девушки обхватили его запястье и потянули к себе. Показав на бессильно висящую на повязке руку, она подняла на Эрика испуганные глаза.

– А, это… Пустяки.

Служанка покачала головой и принялась поправлять лубок и бинты. Эрик наблюдал за легким движением ее пальцев, чувствуя накатывающее смущение.

– Спасибо, – промямлил Эрик, боясь смотреть Сирше в глаза, иначе выдаст себя с потрохами. Будь он человеком, наверняка покраснел бы, как помидор! – Ты слишком добра ко мне.

В ответ служанка сдержанно улыбнулась и дружески похлопала Циглера по плечу.

Из конюшни они вышли вместе, вот только Сирша тут же рванула вперед, словно боялась, что остальные слуги их увидят. Ее фигурка скрылась в полумраке крыльца, и Циглер вдруг ощутил щемящую тоску в сердце. Марый острог навсегда останется для него чужим, и только рядом с ней он забывал об этом.

Ветер на дворе стих, прибив сухую хвою, земля покрылась рябью – прошел короткий дождь и оставил после себя глубокие выемки. Эрик, впервые за долгое время чувствующий себя так отвратительно, притоптал сапогом какой-то сорняк и двинулся к замку. Этот бесконечный день наконец-то кончился, и на него накатила усталость. Все, чего ему хотелось, быстрее оказаться в постели и забыться, чтобы не думать ни о Цефи, ни об Эйлит, ни о Сирше.

Глава 10

Эйлит

Мама!.. Мамочка!..

Эйлит будто падала в бездну, глубже и глубже, в темноту. Она сидела на соломенном полу, поджав под себя ноги.

Двадцать два года… Двадцать два года. Двадцать два года!.. Казалось бы, от осознания прошедшего времени должно стать легче, ведь ее горе осталось где-то там, за каменной плитой прошлого.

Эйлит закрыла глаза и представила их дом с голубыми створками и покосившимся крыльцом, на котором так любил сидеть отец розовыми вечерами и курить длинную, похожую на рог антилопы трубку. Мать в это время суетилась на кухне, готовя ужин, а Эйлит и Эйдин убирались во дворе или курятнике. А ведь еще когда-то давно у них был пес по кличке Колтун. Имя свое он получил из-за свалявшейся шерсти, расчесать которую было невозможно, только состричь. Пес умер от старости, когда Эйдин исполнилось два года, и сестра его не помнила. Но, господи, Эйлит все бы отдала, чтобы вернуться в те спокойные, счастливые дни.

Мама… Хотя Эйлит была на нее похожа, как капля воды, они никогда не были близки, это правда. Любили друг друга, конечно, любили, но их разлад начался еще до рождения Эйдин.

События тех дней Эйлит помнила смутно, тогда ей было всего пять. В голове возникал образ вечно горящей печки, на которой они спали все впятером: она, уже взрослый брат, которого она почти не помнила (он погиб от бандитского ножа на ярмарке невест в Хильдере спустя год, весной), маленький братик и родители. Спали, укрывшись шерстяными одеялами и прижавшись друг к другу, как воробьи. Страшно не было, было тепло и очень тесно. Мать прижимала к себе младенца, тот постоянно плакал тонким пронзительным голоском и мешал всем спать. Мама качала ребенка и тихо пела о далеких краях, где живут огромные черные ящерицы, о хрустальном троне Альхора и чудесах, которые бог творил одним мановением руки. Пела о Нефертуме, о четырех звездах, что горят у него в груди, и о том, что когда-нибудь он родится среди людей. Пела спокойно и царственно, и сказка становилось былью. От печи шло душное, кирпичное тепло, а за окном выла метель, как голодный волк, пытаясь пробраться в дом и забрать их семью из маленького теплого мирка.

И в ту ночь ей это удалось.

Самое страшное произошло потом, через несколько дней, когда, казалось бы, уже не могло случиться. Безымянный братик застудился. Приходил лекарь, натирал его тельце мазями и отпаивал зельями. Малыш лежал в люльке и хрипло плакал, постоянно, без остановки. Мать снова пела ему, качая люльку, и голос ее дрожал, то и дело срывался на всхлипы. Эйлит в комнату не пускали. Несколько дней она бродила по дому, как призрак, выполняя все домашние дела, какие умела, при этом находясь в каком-то прохладном липком полусне. А когда комнату наконец открыли, люльки в ней уже не было. Вроде бы привычный дом опустел, а Эйлит долго не хотела понимать почему.

С тех пор мать изменилась, словно в ней угасла животворящая искра, и осколок той ледяной зимы поселился в ее сердце: она стала жестокой.

Когда Эйлит сломала нос, с размаху влетев в ребро двери (играла с петухом в разбойников, по всей видимости, уступая), мать ругалась так сильно, что девочке впервые захотелось умереть. Она не пожалела ее, нет, у нее даже в мыслях не было, что старшей дочери может быть больно. Нос, кстати, до сих пор был кривой и неправильный. Эйлит коснулась его пальцами и усмехнулась: вот оно, последнее напоминание об их прежней жизни.

После рождения Эйдин (до нее было еще два мертворожденных младенца и еще три после) нрав матери чуть смягчился, однако она начала говорить странные вещи. Однажды, когда Эйлит подметала кухню, а мать сидела в отдалении и кормила Эйдин молоком, она вдруг сказала:

– Вы единственное наше сокровище. Ты и Ди. Я буду защищать вас ценой своей жизни, понимаешь? – и посмотрела так пронзительно, что Эйлит ощутила приступ тошноты. – И я хочу, чтобы вы защищали друг друга. Поклянись мне в том же, слышишь? Поклянись!

Эйлит поклялась. И она не отступится.

Чеканная походка, скрип сапог, бряцанье металла, запах псины. О, Эйлит прекрасно знала, кто шел к ней.

Тот самый огневик, которому она как-то умудрилась сломать руку. Пес с острой мордой и обвислыми ушами, похожий на легавых для охоты на уток. Такая собака, только пятнистая, когда-то была у дяди, и тот ею очень гордился. Только вот у огневика шерсть была красно-медная и длинная, локоны на затылке собирались в неаккуратный хвост. Маг был довольно молод, насколько можно судить, немногим ее