не там, в холодной Индиане, где Рэй Саттон орал бы мне в лицо. Я в безопасности. У меня есть деньги. Я не сяду в тюрьму и не…

Я резко придвинула телефон к уху и взорвалась:

— Что вы только что сказали?

— Я сказал, что ты сожгла мой дом, сумасшедшая ты сука, и ты вернёшь каждый пенни, что ты мне должна! С процентами!

— До этого.

— У меня есть доказательства! Они нашли горючее вещество и ты, дамочка…

— Кто нашёл, и какое горючее вещество?

— Ты сраная тупица? Начальник пожарной охраны. Бензин. Я сказал им, что у тебя мотив так и прёт из задницы. Сожгла мой дом, чтобы избавиться от твоей ничтожной мамки. Все знают, что она умирала слишком медленно, а ты с каждым днём глубже и глубже увязала в долгах. Ну и натворила же ты делов, дамочка, и ты выбрала не того…

Я больше ничего не слышала. Багряная ярость взорвалась в моём черепе, стирая звуки, затмевая всё перед глазами. Драконица в моём животе взревела с кровожадной свирепостью, встряхнувшись так ожесточённо, что её чешуйки забряцали друг о друга как тяжёлые железные пластины. У меня возникло такое ощущение, будто я одновременно дрожала и кипела. Я хотела сказать Рэю Саттону полные ненависти слова. Я хотела сказать ему правду о том, что город Франкфорт думал о нём. Я хотела рассечь его душу и сказать ему, что именно он — причина, по которой его сын умер от передозировки в семнадцать лет, и что гей — это не что-то извращённое или неправильное, что Маки Саттон был одной из самых добрых и нежных душ, что я когда-либо знала. Если бы Рэй стоял передо мной, я бы зубами и ногтями накинулась на его яремную вену.

«Ничтожная мамка. Умирала слишком медленно». Обвиняет меня в убийстве женщины, которую я любила больше всего на свете.

«Горючее вещество».

Это слово эхом отражалось в моей голове, пока я силилась его осмыслить.

Потому что он потерял сына, потому что я знала причину запоев Рэя, и потому что я пыталась быть женщиной, которой хотела быть даже в самые уродливые моменты жизни, я сбросила звонок, не сказав больше ни слова, дрожащими руками заблокировала номер Рэя и немедленно позвонила в пожарную часть Франкфорта.

— Том Харрис, — резко потребовала я, когда там ответил мужчина. Моё сердце колотилось так сильно, что я чувствовала себя одурманенной.

— Его не будет в следующие несколько дней.

— Это Зо Грей. Рэй Саттон только что позвонил мне и сказал, что в моём доме были найдены следы горючего вещества. Вам нужен мой адрес?

— Ты шутишь, Зо? Это я, Томми-младший. Ты обслуживала наши столики в Cracker Barrel. Мама снова в больнице. Поэтому папа не работает, но я знаю, что он собирается позвонить тебе при первой же возможности.

По разговорам в закусочных я знала, что жена Тома, Дотти, боролась с раком груди, и всякий раз, когда её госпитализировали, Том, который из солидарности брил свою голову, никогда не отходил от неё.

— У нас тут пожары не полыхают так жарко, — продолжал Томми-младший. — Нашли бензин, причём чертовски много. Папа хочет знать, не хранили ли вы бензин в подвале. Если нет, то кто-то совершенно точно, чёрт возьми, хотел спалить ваш дом. У Рэя нет страховки, он ничего не получит, иначе мы заподозрили бы его.

На мгновение я лишилась дара речи. Наконец, я выдавила:

— Твой отец сказал, что после пожара уцелел сейф. Ты можешь отправить его мне почтой?

— Никак нет. Только папа может выдавать вещи. Тебе придётся поговорить с ним. Я передам ему, чтобы позвонил тебе.

Я тихо поблагодарила и повесила трубку.

Затем закрыла глаза, погружаясь обратно в день пожара, стоя на улице, отрешённо глядя на обугленные останки моего мира.

На сей раз видя это как поджог.

«Горело слишком жарко, слишком быстро, — сказал мне Том в тот день. — Шансов не было».

Мы не хранили бензин в подвале. Мы не хранили бензин ни в доме, ни на участке. Никаких горючих веществ.

Я открыла глаза, отрешённо глядя в ночь, и мои руки сжались в кулаки. С горем и без того достаточно сложно было справляться. Теперь к нему прибавилась раскалённая добела злость и намного больше вопросов.

Моя мать умерла не в случайном пожаре.

Джоанну Грей кто-то убил.

Глава 9

Я знаю, откуда берётся упрямая, стоическая гордость.

Это маска для стыда.

Неважно, сколько бы любви ни было в моём мире, каждый раз, начиная обучение в новой школе, я втайне стыдилась своей одежды, невозможности позволить себе внеклассные школьные мероприятия, отсутствия партнёра для танца отца и дочери, других бесчисленных постыдных отличий. Затем, чтобы усложнить всё ещё сильнее, я стыдилась того, что стыжусь, будто этим чувством я оскорбляла свою мать. Только Эсте видела настоящую меня сквозь это всё. Моя прямолинейная подруга, которую постоянно осуждали со всех сторон, и которая никуда не вписывалась, не осуждала меня, и мы идеально подходили друг другу.

Бросив взгляд на Девлина, я порадовалась, что не позволила гордости повлиять на моё решение, когда он постучал во входную дверь вскоре после наступления темноты и спросил, не хочу ли я сходить выпить.

Я хотела спрятаться в своей спальне, скрыть свои муки от мира, ни с кем не говорить, лихорадочно расхаживать туда-сюда, разрываясь между горем и яростью. Успокоить свою кровожадную внутреннюю драконицу, попытаться угадать, кто вообще мог захотеть сжечь наш дом и убить мою мать. Справиться с любыми своими проблемами в уединении, как я всегда это делала.

Вместо этого я нанесла макияж, расчесала волосы, надела новую пару дизайнерских джинсов, которые облегали как перчатка, шёлковый топ и сандалии (от Jimmy Choo!) и заставила себя выйти с ним в свет.

Правда в том, что я боялась утратить последние остатки здравомыслия, если останусь одна в своей комнате, с одними лишь тёмными мыслями и взрывными эмоциями в качестве компаньонов. Или хуже того, осмелюсь войти в гараж, поеду на одной из машин в Новый Орлеан и выслежу мужчину, на которого хотела их обрушить, который великолепно пригоден для того, чтобы справиться с ними; мужчину, которого я больше никогда не намеревалась видеть, особенно потому, что я так интенсивно жаждала этого, а жажда — это обоюдоострый меч.

В первые четыре раза, когда нам с мамой приходилось так внезапно эвакуироваться из дома, что мы были вынуждены оставить позади всё, включая мои немногочисленные драгоценные игрушки, я рыдала в