«Дорогой дядюшка, только представьте — вот мы и снова в Биаррице, и в той самой комнате, где познакомились с Вами девять лет назад! Я Вам пишу и слышу, как бьется прибой. Но сколько же всего случилось за это время, как изменилось все! И наш прекрасный Биарриц, который „облагородили“ самым печальным образом!..»

Господи, что за наказание? Почему Биарриц — единственное, о чем она может писать ему, не боясь почтовых перлюстраций, настырных журналистов и собственного мужа? Почему она, даже болея и увядая, не может спросить его напрямую — а кем и чем была она в его жизни? Да, он великий — теперь это признано всей Европой и даже Америкой и Россией. Он создал германскую империю! Но разве это делает мельче их — пусть даже недолгие — встречи? Разве не говорил он ей, что она ему послана Богом? Но даже об этом она не может ему ни написать, ни напомнить…

«Представьте себе, что балкона Кэтти больше не существует, что вокруг грота у маяка — высокие перила из камня, и теперь там могут прогуливаться даже самые трусливые! Чудесный грот напрочь лишился своего очарования и поэтичности — по-другому все это и не назовешь… разумеется, мы часто вспоминаем Вас, и наверняка у Вас чешется нос… Вы еще помните ту прогулку по берегу, когда мы так смеялись…»

Оставив внуков, Анна Андреевна подошла к Кэтти, сказала ревниво:

— Ты снова пишешь ему?

Кэтти подняла голову. Она очень поблекла за прошедшие годы.

— Потому ты и чахнешь, — сказала Анна Андреевна. — Рожаешь от мужа, а любишь…

— Maman, per favore, оставьте меня в покое.

Обиженно поджав губы, Анна Андреевна ушла к мальчикам.

Варцин, имение Бисмарка

Исполнив цель своей жизни, рейхсканцлер Отто фон Бисмарк отяжелел и стал надолго уезжать из Берлина в свою родную Померанию, в Варцин. Оттуда, из скромного северного шале в старогерманском стиле со старыми печами в каждой комнате, усталый и располневший, он нехотя руководил созданной им империей или бродил по сосновому бору в сопровождении двух огромных догов. Рутина внутригосударственных забот была ему скучна, и он часами сидел с этими псами на веранде, увитой ползучим плющом и уставленной садовыми инструментами, пыхтел своей трубкой и смотрел на краснеющие в октябре померанские сосны.

Иоганна пришла, села рядом.

— О чем ты думаешь?

— Да так… Ни о чем…

— Неправда. Я же вижу. На тебе лица нет.

Он вздохнул — глубоко и тяжко.

— Я виноват… Я виноват перед всеми…

— В чем?

— Из-за меня погибло восемьдесят тысяч немцев, сотни тысяч французов, датчан, австрийцев. А зачем? Эти деревья были такими же до империи и будут такими после…

Она усмехнулась:

— Ты стал мизантропом, — и сунула руку в карман передника, достала красивый плотный конверт. — Я тебя обрадую. Письмо от твоей Кэтти. Открыть?

— Читай…

Тяжелым садовым ножом она вскрыла конверт, развернула бумагу с княжескими вензелями.

— Читать самой?

— Да. Читай…

— Ладно. «Дорогой дядюшка, только представьте — вот мы и снова в Биаррице, и в той самой комнате, где познакомились с Вами девять лет назад! Я вам пишу и слышу, как бьется прибой. Но сколько же всего случилось за это время, как изменилось все!..»

Оторвавшись от письма, Иоганна взглянула на мужа.

Он сидел, по-прежнему не шевелясь, по его щекам текли слезы.

— Что с тобой?

— Ничего… — тихо ответил он.

— Но ты же плачешь…

Он молчал.

— Знаешь что, дорогой? — сказала она решительно. — Раз так, поезжай к ней в Биарриц. Я тебя отпускаю.

Он усмехнулся:

— Не могу. При заключении мира с Францией я забыл выговорить для себя право приезжать в Биарриц без того, чтобы не быть утопленным тамошними французами.

Иоганна покачала головой:

— Бедная Франция! Только потому, что Кэтти не приехала в тот раз в Биарриц, ты устроил бомбардировку Парижа! Шерше ля фам!

— Не говори ерунды…

Берлин. 10 ноября

«Моя дорогая племянница! Ваше письмо разбудило во мне тоску по Биаррицу, по свободе, по былым временам. Каждый раз, направляясь в Рейхстаг или обсуждая вопросы, которые интересны мне лишь постольку-поскольку, с людьми, которые мне неинтересны вовсе, я, невзирая на опасность предаться отвлеченным размышлениям, думаю о жизни, которая была у нас на том побережье. Это побережье дорого мне воспоминаниями о прошлом. Если Вы читаете прессу, то Вас, как и меня, позабавит тот факт, что уже долгое время в мое пребывание в Биаррице вкладывают политический смысл: „Зачем г. фон Бисмарку было приезжать сюда, если ему нечего было сказать Наполеону?“. Вы-то знаете, что политика — уж на что она вкрадывается везде и всюду — совершенно вылетала у меня из головы на „Утесе Чаек“ или в гроте. Только в 1865 году я впервые повстречал в Биаррице императора, и даже он тогда упорно отказывался портить свежий морской бриз нашими разговорами о политике.

25 декабря

Вот уже 6–7 недель все собирался Вам написать и не продвинулся далеко в своем намерении, поэтому в первый же день, возобновляя свое знакомство с чернильницей, снова берусь за письмо. Я почти разучился писать. Между тем моя бедная супруга так разболелась, что первые недели я очень волновался, она и сейчас еще не должна выходить на улицу… У нас с женой было странное занятие — ухаживать друг за другом, где каждый попеременно играл роль то больного, то сиделки, смотря по тому, шел ли он на поправку или же начинался рецидив. Все это очень добродетельно, но не очень весело. Ничего не поделаешь, приближается старость. С грустью, но без особой горечи чувствую, что потихоньку разваливаюсь. Я устал, земная жизнь еще не кончилась, но уже начинаешь ценить всю прелесть и блаженство покоя. Я бы с удовольствием ушел со сцены и переместился в ложу со зрителями. Но вряд ли мне разрешат поступить так, даже если публика, которую я подчас не без успеха развлекал, начнет зевать. Король слишком стар для того, чтобы изменить что-то. Значит, моя отставка заказана, надо продолжать служить моему старому государю — слава Богу, он чувствует себя превосходно. Его Величество подарили мне прекрасное имение, совсем в моем вкусе: вокруг очень красивый лес, в котором полно дичи, и всего лишь в получасе езды на поезде от Гамбурга.

Милая Кэтти, я очень прошу Вас простить мне все эти нездоровые размышления. Оставляю их, чтобы рассказать Вам, как радостно мне было повидать Николая, который отбыл в Петербург в полном здравии и должен был оттуда известить Вас телеграммой о своем прибытии. С величайшим участием выслушал я рассказ о Ваших детях, о страдании, через которое Господь испытывал Ваше материнское сердце; и о том, что с сыном, моим внучатым племянником, все обстоит благополучно.