Миновав указатель «Friedrichsruh», поезд остановился, и на перроне Орлов увидел все того же Энгеля, слугу Бисмарка, с которым тот был в Биаррице и который приносил им в грот каштаны, мидии и прочую снедь и вкуснятину. Энгель, прошедший с князем три войны, тоже ссутулился и постарел. Выйдя из вагона, Орлов подал ему свой сак, и оба направились к карете. Невдалеке, сквозь прореженный осенью лес, белело двухэтажное шале…

«Особняк во Фридрихсруэ был даже уродливей, чем в Варцине. Первозданный замок давно исчез, его место заняла гостиница для заезжих на выходные из Гамбурга. Бисмарк даже не удосужился убрать номера с гостиничных комнат. Он не провел сюда электричество и обходился керосиновыми лампами» (W. Richter. «Бисмарк»).

В камине, громко потрескивая, горели дрова. На полу у камина лежал огромный мастиф. Над ним, в кресле, вытянув ноги в «русских», гамбургского производства, фетровых валенках с кожаной отделкой и положив их на спину мастифу, сидел, держа тяжелую трость, постаревший Бисмарк в черных суконных брюках, серо-зеленой охотничьей куртке и кремовом шарфе, дважды обернутом вокруг шеи.

Рядом в таком же тяжелом кресле сидел Николай Орлов.

Слуга, опорожнив одну темную бутыль, теперь разливал в их кубки вторую. Но ни тот, ни другой не были пьяны. Просто откровенны:

— Смерть Кэтти сразила меня, — медленно и негромко говорил Бисмарк, глядя в огонь камина. — Это как погас солнечный луч, в котором ощущалось присутствие Бога…

— Ее смерть была покойной… — произнес Орлов, тоже глядя в огонь.

— Это был Божий дар, который дал мне силы на создание империи.

— Бог уберег меня от отчаяния, но сердце мое разбито…

Оба они — как два старика, которые говорят каждый о своем, не слыша друг друга, но видя одно и то же — как их возлюбленная Кэтти бежит к морю по солнечному пляжу в Биаррице, как врывается она в зеленую волну и как тысячи солнечных брызг взлетают в воздух вокруг нее…

— Когда я завершил создание Германии, Он забрал ее…

— Каждое мгновение я ловлю себя на мысли, что хочу пойти искать ее или написать ей…

— И я стал отдаляться от Него… Нет, я читаю Библию, но…

Бисмарк замолкает. Долгая пауза. Затем, словно очнувшись или вернувшись мыслями из прошлого, он говорит:

— Спасибо, мой друг, что вы вспомнили обо мне… Я думаю, что за пределами вашей страны не найдется больше другого государственного деятеля, который бы думал по-русски больше, чем я… И на конгрессе семьдесят восьмого года не было ни одного «русского предложения», даже по самым важным вопросам, которое бы я не провел. И всё — исключительно благодаря моему личному влиянию и личным стараниям…

Медленным, очень медленным жестом он лезет в карман и достает луковичные часы с агатовым брелоком, до блеска вытертым за семнадцать лет, прошедшие с сентября 1862 года. Но гравировка «Kathi» видна на нем, как прежде.

«В 1891 году Эдуард фон Кайзерлинг [Keyserling, немецкий писатель] провел несколько недель во Фридрихсруэ. Он посоветовал Бисмарку воспитывать в себе „гармоничную личность“. Бисмарк ответил: „С чего это я должен быть гармоничным?“ Оба заговорили о религии. Бисмарк признался, что „в баталиях последних десятилетий я отдалился от Бога“. Некоторые могут увидеть в этом его сомнения относительно моральности его политических действий. Но это большая ошибка. Религиозность Бисмарка была больше пиететна, чем этична. На самом деле личная жизнь, а не какие-то политические поступки отдалили его от Бога. И он весьма курьезно объяснил это Кайзерлингу. Он сказал, что удалился от Бога, когда сникли его эротические чувства. И в этом весь Бисмарк. Он призывал Бога помочь ему избегать красивых женщин и быть респектабельным женатым мужчиной. Когда же его вожделения утихли — возможно, со смертью Кэттти Орловой — он больше не нуждался в Боге и удалился от Него» (A. J. P. Taylor. «Bismarck. The Man and the Statesman»).

Плачь, старик! Плачь, восьмидесятилетний отшельник, князь, владелец огромных лесов и поместий в Северной Померании, создатель великой Германской империи! По чему ты плачешь?

«Чем меньше у меня эрекции, тем дальше я отхожу от Бога», не то пошутил ты, не то признался. Но даже если это всего лишь твоя очередная шутка, то все равно — в каждой шутке есть только доля шутки.

И хотя во всех своих мелких повседневных делах и крупных исторических свершениях ты всегда говорил, что ты все делаешь «с помощью Божьей», но сам-то ты хорошо знал, что никакой помощи ты от Него не ждал, а поступал токмо и едино своим умом и своим расчетом. Да, ты любил свою жену Иоганну — кто же спорит? Ведь ты сам ее выбрал. Однако Божьим даром — единственным воистину Божьим даром — была для тебя Кэтти Орлова. Big man have a big heart. Но именно ее ты недолюбил и не осчастливил как раз в ту пору, когда Господь дал тебе самую полную, Роденовскую эрекцию.

Так по чему же ты плачешь теперь, на склоне лет своих, когда под окнами твоего замка во Фридрихсруэ пляшут и поют в честь твоего восьмидесятилетия тысячи юных студенток из всех университетов Германской империи? Да, они прикатили сюда со всех концов страны, созданной для них твоим гением, чтобы восславить тебя, почтить и позабавить своими танцами, и у них такие же точеные фигурки, как у твоей незабвенной Кэтти Орловой. Но ты уже не согнешь ни одну из них, не переломишь и не вкусишь их медовую сладость…

Но почему? ПОЧЕМУ? С какого такого расчета Господь отнял у тебя мужскую силу и юношескую пылкость и прыть? И, вообще, с какого такого Его расчета ты должен уходить из этой земной жизни? И почему даже для самых великих, даже для величайших Он не делает исключений? Почему даже Моисея не пустил Он в землю Обетованную, текущую молоком и медом? И Бисмарку — этому величайшему характеру XIX века, этому немецкому Моисею — не подарил Он еще хотя бы одну Кэтти Орлову?

А тогда на хрена теперь ему, восьмидесятилетнему, вся эта империя, ради которой 30 лет назад он отступился от Божественного дара, от Кэтти Орловой? Разве он, Бисмарк! не мог увести ее от мужа — насовсем увести, открыто, оставив и свою жену, и канцлерство?

Нет, не мог, конечно…

Так по чему же ты плачешь, Отто фон Бисмарк? Почему, тяжело опираясь на трость, поднимаешь свое дряхлеющее тело и в сопровождении двух огромных мастифов уходишь вглубь своего леса к нескольким высоким дубам, под которыми — ты уже позаботился — будет твой склеп и твоя могила? И зачем в своем завещании ты распорядился из всех твоих бесчисленных орденов и наград положить с тобой в гроб только агатовый брелок с надписью «Kathi» и портсигар с веточкой оливкового дерева, которую она подарила тебе под виадуком Понт дю Гар? Неужели ты веришь, что Там, в Том мире, ты покажешь ей эти сувениры, как доказательство твоей Любви и Верности? И — что? И вы вдвоем будете Там плакать над ними? А что скажет Иоганна? И что думать по этому поводу вашим с Иоганной правнукам?