ведь только представлялось ему…

Приходилось окно прямо против Вадима Николаевича, на подоконнике стояло растение, сидела хохломская деревянная кошечка.

Был у Вадима Николаевича твердый уговор с собой – выходить всегда так, за пятнадцать минут до расписания автобуса, специально чтобы оставить времени краешек посидеть и посмотреть на окошко. Об уговоре этом он не заикался с самим собой, делая как решено; всегда жил в Вадиме Николаевиче Вадим Николаевич умней его, который ругал за глупости шляпой и мямлей. Но и даже когда интересовались другие, спрашивая, почему не ходит он через центральное КПП, где ближе и автобус подходит к площади от конечной пустой, Вадим Николаевич отвечал, что ему так удобнее, оставляя спросивших в недоумении.

И в юбилеи начальников, и в маленькие именинные или похоронные праздники, даже пьяненьким, даже крепенько, вели Вадима Николаевича верные ноги тротуаром через третье КПП, осторожно усаживали на лавочку, против окошка, и зимой за рыжими занавесками горел зеленый абажур, и он смотрел безотрывно из снежной вечерней завеси.

В двух шагах от остановки, еще годах в восьмидесятых прошловековья, был установлен светофор, большая пешеходная редкость нашего города, со специальной кнопочкой, переключавшей с красного на зеленого человечка, из тех, какие с тайной злорадностью вдавливают указательным пальцем исключительно все безлошадные.

Весной и в золотые денечки лета и осени, когда сердцу развесело, Вадим Николаевич, не дожидаясь автобуса, как и все, с удовольствием нажимал эту кнопочку и переходил, косясь на остановленные автомобили щеголем, побаиваясь лишь того самого, кто так обидно всегда подмечал в нем все его дурости.

Проходя под окном, Вадим Николаевич не задерживался, но, напротив, ускорял шаг и даже как-то присобирался, нахохливался, и только сердце начинало в нем стукать и стрекотать как в юности, отдавая в пятки живо и радостно. В сущности, это все была чепуха ужасная, но и чепухою жив бывает иногда человек.

Был Вадим Николаевич женат единственным браком, жена была моложе его когда-то, но теперь, как будто сложив года в общее, взяла их на себя и не то что сравнялась, но и даже, казалось, обошла его; он сделался при ней старым мальчиком, под пятой, она же была всегда почти сердита на него, озабочена, при своем обо всем мнении, командирка: повелевала Вадиму Николаевичу как хотела, что надеть, брать ли зонт, доказывала о политике. Вадим Николаевич слушал, не вслушиваясь, но слушаясь, предпочитая не связываться, и кивал маятником, взбрыкивая так изредка, что почти никогда.

В Москве той осенью с сентября затянуло дождем, разом сделалось сыро, грустно и сумрачно, листья, не успев пожелтеть, поседели, и казалось, не дотянуть уже до весны этой всей городской, человеческой слякоти.

И действительно, подхватил Вадим Николаевич на своей остановке простуду, тяжело и долго болел, болели оба с женой и еле выкарабкались: она – своей привычной сердитостью на него, а он – надеждой еще разок пройтись через третье КПП за пятнадцать минут до автобуса.

Презумпция невиновности

«Лицо считается невиновным, пока вина его в совершенном преступлении не будет доказана в порядке, предусмотренном законом, и установлена вступившим в силу приговором суда».

А вот Ты, на суде последнем Твоем, как отличишь праведных от неправедных, кто они – волчища или агнцы, ведь и агнцы ели траву? Да и самые страшные из нас грешники и преступники, выходит, слуги небесные, коль на их злодеянья кровавые была Твоя воля…

Ф.М. Булкин

За Мышкиным пришли в восьмом часу вечера, апреля четвертого, только сели ужинать они с женой, только Валентин Николаевич поднес ко рту вилку с жирным куском селедочки, предвкушая, а картошка дышала паром в кастрюльке, как в дверь позвонили.

– Да кого еще черт несет? Делать людям нечего, носят ноги… – сказала жена. И, поскольку Валентин Николаевич, отложив вилку, дернулся, чтобы встать, сказала еще: – Сядь! Сиди ты, не открывай.

И Мышкины притаились, замерли, притворяясь, что их нет дома, но в дверь опять позвонили. У Мышкиных был немелодичный звонок. Не «тирлим-тирли», а визгливый «дзы-ы-Ы!!!», отвратительный, обрывающий нервные струны, достигавший каждого квартирного и душевного закутка.

– Говорила тебе, смени!.. – прошипела Мышкина Мышкину. Мышкин снова взялся за вилку, но опять отложил. Невозможно было получать удовольствие, ужиная в таких обстоятельствах…

В дверь снова позвонили. Позвонили резко, уверенно, нагло, пронзительно, с чем внезапно Валентин Николаевич понял, что там не уйдут, что случилось что-то такое… Пожар или черт его знает…

– Не открывай, – повторила Мышкина.

– Может, пожар…

– Да сиди, тебе говорят! – прошипела Мышкина, но Мышкин уже крался к дверному глазку. «Ну а если в самом деле пожар… Пожар или черт его знает…»

Но в глазок был виден только сумрачный коридор, дверь соседей. Эта рекреация, по совместному решению трех квартирантов, была от лифтов отгорожена дополнительной дверью. Если бы звонили во все, при пожаре сделали бы, разумеется, так, кто-нибудь из соседей бы уже вышел. Но коридор был пустынен.

После дверного звонка тишина в квартире настает особенная, таинственная. Кажется, что всем предметам мебельным и стенам любопытно, кто там, и все от раковины до бачка ждут узнать, и часы тикают как-то медленно, выжидающе, громко: кто там? Кто там? Кто там?

– Кто-о?! – приоткрыв на цепочку дверь, выкрикнул, не выдержав, Мышкин.

– Дурак… – шепнула сзади жена.

– Валентин Николаевич Мышкин? – прокатилось в ответ по общественным сумеркам; голос назвавшего Мышкина Мышкиным был из тех, за какими следуют неприятности. Крупные неприятности. Или хуже.

Но Валентин Николаевич увы, уже не мог притвориться, что его нет…

– Что вам нужно?

– Открывайте. Полиция.

– Не открывай! – И Мышкина дернула Мышкина за рукав.

– В чем дело? – дрогнувшим голосом прокричал Валентин Николаевич.

– Скажи, что в участок, в участок сейчас позвонишь… – подсказывала за спиной его Мышкина.

– Откройте, и объясним.

– Удостоверение пусть предъявят…

– Как они предъявят… отсюда?

– У нас ордер на задержание. Вы обвиняетесь в преступлении. Открывайте.

– Каком преступлении…

– Открывайте, или взломаем дверь.

– Не имеют права! Не открывай! – Но Валентин Николаевич откинул цепочку и, завороженный, шагнул в коридорные сумерки. Мышкин был человек абсолютно законопослушный. Что-то предъявить, в чем-то обвинить Валентина Николаевича значило обвинить младенца. Но и увы: в нашей жизни совершенно не обязательно совершать преступление, чтобы в нем тебя обвинили, и не обязательно быть виновным, чтобы…

– Дурак! Дурак… – повторяла Мышкина. – Стой, дурак, не ходи!

Но Мышкин уже поворачивал ключ в замочной скважине общей двери, ключ щёлкнул два раза, и дверь распахнулась.

– Мышкин Валентин Николаевич? Дата рождения 23.05.1967?

– Да… – еле слышно признался Мышкин.

– Вы обвиняетесь в жизни.

Все дальнейшее случилось так