– Ма, скажи ты ей, – Вася заглядывает в глаза.

– Ай? – она видит в его опустошённом взгляде, что он устал не только от дальней дороги, устал от горя и чувства виноватости самим ещё не понятой виной, тяготится этим и ждёт от неё, как бывало в детстве, сочувствия и помощи. Они понимают друг друга без слов. «Болит?» – «Болит. И совестно, мать». – «Отчего?» – «Не знаю». – «Всем плохо сейчас». – «Да. Прости, если можешь, мать. И за отца». – «Бог простит. Потерпи».

– Я говорю ей, что не от мужика зависит – сколько детей в семье, а от женщины.

Слова, которые он произносит, значения не имеют, едва тлеющий огонёк разговора, как дальний костёр среди ночи, должен указать путникам дорогу, что соберёт их вместе. Разнесло всех по разным краям – не дозваться, не услыхать. Как в лесу. У каждого – свои заботы, своя жизнь. Всё выше, всё глуше и темнее лес, который их разделяет, и уже нет слова, которое сквозь этот лес пробьётся, которое эту стену порушит.

– Ну, твоя правда: мужик-от не родит. Иль ты как хошь – чтоб она сама определила?

– Вот-вот, – Вера движется на огонёк несмело, будто раздумывая: идти ли? Но в споре не привычна уступать. – Они, мужья наши, хотели бы кучу детей, только чтобы жена сама их кормила, одевала, учила, а заодно и муженька своего, как ребёночка, ублажала.

Баба Поля вздыхает:

– И то верно. У мужиков вся сила – от бабы. Приласкает она его – он и здоров, обнадёжится им – он готов всё что хошь сделать. Это так. Только почто у вас по одному? А хвалились: хорошо живёте. Промеж себя ладу нет али как?

– Всё есть, мама. Всё, – Вася до боли знакомым жестом прячет в ладонях стакан с чаем, будто греет их. Чая Вася попросил наладить густого, почти чёрного, привык, говорит. – Желания нет нянчиться, с детьми возиться. Хлопотно и не прибыльно. Лучше, как Аня: защитила диссертацию – почёт и уважение. И полная свобода: вдвое больше мужа получает, а потому и распоряжается. Домом, детьми, заодно – мужем и деньгами, что он приносит. Ведь так?

Аня пытается улыбнуться. Печальная получается улыбка:

– В основном – так.

– И у Алёши жена – домашний командир. Он – майор, она – полковник. А?

– Будет тебе. Вечно всех задираешь. Почто, скажи, у тебя голова побелела?

– Север, мама, выбеливает. Не любит чёрного, вот и переделывает под свой цвет.

– Ехал бы сюда. Работы, что ль, не найдётся?

– Найдётся. Только лучше давай ты ко мне. Квартира благоустроенная – ни печь топить, ни воду носить. А? Риту ты знаешь – не обидит.

– Не обидит. Это так.

– Будешь внучку на путь истинный направлять. Такой возраст… Север увидишь.

– Вот краснобай! – Алексей, очнувшись от своих дум, удивлённо качнул головой. – Знаю я твой Север: как посидишь в зиму месяц-другой без солнца – волком взвоешь. Ко мне, мать, надо перебираться. У нас тепло почти весь год, фрукты: яблоки, груши. Я, если выйду в отставку, дачу куплю – будем вместе овощи-фрукты разводить. Мигом и перевезу. Завтра же.

– Дом как же? – защищается баба Поля.

Заговорили. Ещё чуть-чуть и – сгинет стена, найдётся родное, заветное слово, соединит сердца, откроет души для сочувствия, для любви.

– Этот курятник? Да брось ты его, мать, – подсказывает Василий, – всё равно снесут когда-нибудь.

– Жалко. Отец его отремонтировал позапрошлым летом. Мебель вон купили…

Глаза у бабы Поли заволакивает слезой, она почти не слышит уже, как Алёша, извиняясь за Васин «курятник», говорит что-то ещё о доме, о тепле…

И Верочка говорит о доме и тоже зовёт…

Надо же так: никуда не собиралась трогаться из своего гнезда до самой смерти баба Поля, но ждала, чтобы её пригласили дети Тимофея Несторовича и уговаривали. Не из каприза старушечьего ждала. Хотела узнать, почувствовать: позовут ли сами, пригласят – так от души ли? Своя она им или чужая – теперь, когда все выросли давно, стали самостоятельными людьми? Нужна ли? И вот оказывается, что напрасны её страхи и сомнения: не безродная – есть у неё дети!

Они ещё ничего не решили ни между собой, ни каждый для себя: как быть с мачехой, но готовы взять её в семью, если выяснится, что Полина Филипповна этого желает и если этого не сделает никто другой.

На какое-то время бабе Поле кажется, что она и в самом деле всем нужна, возьмёт и поедет к кому-нибудь – в незнакомые края. Она представляет себе то Север – большое-большое поле, а на нём, сугробами, снег; то тёплый край – мягкая, поросшая травой дорожка, а по обеим сторонам её стоят деревья: с одной стороны яблони, а с другой – груши; то эти картины сливаются в одну – деревья, наполовину занесённые снегом, с ветвей которых, как на новогодней ёлке, свисают крупные и яркие плоды. Сердце замирает на миг от такой картины. Боязно и хорошо.

– Поедем ко мне, мама, – Аня подходит сзади, тёплая, обнимает за плечи; чувствуется, что не душевный порыв в ней говорит, а всё она обдумала. – Ну что ты у них будешь делать?

Баба Поля ощущает, как Аню бьёт мелкая дрожь, она будто ищет спасения от чего-то, защиты от ещё какой-то пока одной лишь ей ведомой беды. Баба Поля кладёт свою ладонь поверх Аниной, гладит, успокаивая её, но не может не думать и о своём: правда, что она будет делать? Баба Поля силится представить себе это, но ничего, кроме бесконечного высиживания на стуле в комнате с каменными стенами, не видит.

– У меня Люба-то вот-вот замуж выскочит. Родит, а няньчиться кто будет? Бабушка, – Аня недоумённо улыбается. – Какая ж из меня бабушка? Мне иногда кажется, что Люба – сестрёнка моя младшая, и она так же чувствует: на танцы идёт и меня приглашает!

– Отказываешься? Зря! – Василий пытается шутить – очень уж тягостно чувство утраты, но только вздыхает: – У нас бы за тобой – толпа.

Аня не отзывается.

Баба Поля чувствует дыхание Ани, не видит, но ясно представляет её лицо. Аня уже старше той Марьи, но как похожа!

– Нет, правда: мне же до пенсии почти полтора десятка лет ещё, а она меня через год, честное слово, бабкой сделает! Не бросать же работу. А самой ей не управиться: ещё четыре года учиться – первый курс только заканчивает.

– Всё, мама, решено: поедешь к Аннушке.

Баба Поля готова поверить этому. Она видит этакого голопузого парнишку, лежащего на спине, чувствует, как он крепко хватает её за уши, за нос, за глаза своими цепкими ручонками, как гулит – «гу-гу-у…», и сердце её замирает радостно и тревожно… Парнишка этот, как две капли воды, похож на Серёжку, каким она увидела его в первый раз – год назад.

Она уже готова согласиться, как вдруг осознаёт ясно и отрезвляюще, что всё это – невозможно. Или возможно только здесь, в этом старом доме, где прожила она ровно полжизни, где проводила в последний путь своего Тимофея, где суждено ей умереть самой. Только здесь. Жить где-нибудь ещё она не сможет: с болезнью и смертью Тимофея Несторовича натянулась вновь, как струна, невидимая нить, что связывает её с Марьей. Одна у них судьба, переломленная войной на две части, одна любовь – Тимофей, одни дети. Только Богу ведомо, за что Полине Филипповне досталась бóльшая половина. Как же уехать? Марья одинока, знать, и ей суждена такая доля.