Важно было знать, что у Адлера надежный провожатый, причем сам он не должен был замечать, насколько мы считаем его больным. В последующем я воспроизвожу заметки из моего дневника.

Убийство Штюргка

23 мая 1917 года. Поездка с Виктором Адлером из Берлина в Копенгаген. Веселого в этой поездке было мало, потому что Виктор находился в плачевном состоянии. Здоровым человеком я его не считал никогда, знал, что он болен сердцем и страдает астмой, но что бедняга иногда совершенно беспомощен — я не предполагал. У него с небольшими перерывами случались припадки, во время которых я опасался, как бы он немедленно не отправился к праотцам. Когда за Гьедзером в наше купе вошла дама, с Адлером сделался особенно нехороший припадок, он совершенно поник головой, страшно застонал, с усилием стал втягивать в себя воздух. Дама в негодовании убежала в соседнее купе. Я помог, конечно, как умел, но постарался все изобразить так, как если бы дело шло о пустяках. Мои материнские заботы, сказал я, нравятся ему, по-видимому, так сильно, что он регулярно повторяет свои припадки. Это благодарность за добродушие, с которым я отношусь к его головокружению. Как только ему стало легче, он был тотчас же весь мысль и движение. Все его помыслы были постоянно направлены на дело социализма, составлявшее смысл всей его жизни. Так, он рассказал мне о беседе, которая состоялась у него накануне с Каутским. Адлер сказал: «Бебель еще и сейчас был бы на нашей стороне». Каутский ответил: «Нет, вначале он был бы с нами заодно, теперь же — нет».

Потом Адлер заговорил обо мне. Во всех политических вопросах он был со мной солидарен. Однако упрекнул: в моих речах не хватает горечи, у меня нет желчи, я всегда «благоразумен», это ошибка.

После мы говорили о его Фрице, который понимал его все глубже и глубже. Он счастливее всех нас: каждый его день полон творчества; он пишет большую работу по физике. В мае они приговорят его к смертной казни через повешение. Но суд сам будет ходатайствовать перед министром юстиции о смягчении приговора. Тогда ему дадут 10–15 лет тюремного заключения. Что дальше, будет видно. Вся Вена говорила: это хорошо, то, что Фриц сделал, это должно было быть сделано уже годом раньше. Адлер, конечно, осуждает деяние своего сына, но понимает его: Фриц хотел показать пример самопожертвования. «У меня два сына, Шейдеман, из них один Фриц, карикатура на мои добродетели, а другой Карл, карикатура на мои пороки. Фриц держал себя перед судом очень мужественно. Вы знаете, он хотел во что бы то ни стало быть повешенным. Он наперед знал, что предстанет перед военным судом и что там все решится быстро. Когда я в первый раз посетил его, чтобы сказать, что я хочу пригласить первого защитника в Вене, Гарпнера, он стал резко отказываться. Ему не нужно защитника, он будет сам защищаться. Он согласился только тогда, когда я сказал ему, что по закону у него обязательно должен быть защитник. Да, видите, он хотел во что бы то ни стало быть повешенным».

Затем он снова заговорил: «Вы не воображаете, что я потерял во Фрице, он знал, где стоит каждая брошюра, которая мне нужна. Я никогда не знал, где мои книги. Я был того мнения, что ничто не изменится, если черт заберет меня в один прекрасный день, Фриц откроет ящики, все приведет в порядок и все будет ладно. Да, так-то! Он хорошо знал меня и все мои привычки».

На Стокгольмскую конференцию Адлер смотрел с оптимизмом, которого я не понимал. Кто же хочет продолжать войну? Кто может ее продолжать? Ведь этого нельзя больше выдержать. На мои указания на непонятное поведение, особенно со стороны английских и французских товарищей, он ответил: «Этим надо сказать чистую правду. Если они будут только знать, что мы, в сущности, сделали, то, не будучи ослами, не могут не образумиться».

Вечер в Копенгагене

В конце концов, Адлер оправился настолько, что по приезде в Копенгаген настоял на совещании с Штаунингом в тот же вечер. Я тотчас же уведомил некоторых товарищей. До совещания я ужинал вместе с Адлером.

Трогательно было наблюдать, как быстро с маленьким улучшением его состояния возвращались к нему юмор и хорошее настроение. Доказательством тому служит небольшой анекдот, который среди тяжких политических забот дня он рассказал мне за столом. Он скорбно жаловался на то, сколько он за свою жизнь переболел. «Извольте видеть, ребенком я был болен грыжей. В детстве, кроме того, заикался». Тут он рассказал, как вскоре после сдачи экзамена на аттестат зрелости он лечился от заикания в Бургштейнфурте около Мюнстера. Это было в войну 1870 года. Когда в Бургштейнфурте было устроено торжество в честь Седанской победы, на котором, в качестве ораторов, выступали именитые граждане, директор лечебницы для заик внезапно приказал возвестить тушем выступление Адлера. Ему не оставалось ничего иного, как взойти на трибуну, заговорить и продемонстрировать, как быстро излечиваются в Бургштейнфурте от заикания. Он поздравлял тогда германский народ с победой от имени 8 миллионов австрийцев. «Знаете, Шейдеман, на миллионы я никогда не скупился. Не раз я говорил от имени нескольких миллионов, когда за мной стояли несколько сот человек».

После обеда мы пошли в комнату Адлера, где собрались для первой беседы Боргбьерг, Штаунинг, Нина Банг, Янсон, Андерсен и я. Мы говорили о множестве разнообразных вещей. Боргбьерг рассказывал о петербургских переживаниях. При этом, поддерживаемый Штаунингом, он неоднократно указывал на то, что Россия не в состоянии продолжать войну. Если Австрия и Германия не желают продолжения войны с Россией, то на востоке война может считаться оконченной.

Адлер в большом волнении: «Мы, продолжать войну? Извините, пожалуйста, мы не можем и не хотим ее продолжать. Это я могу заявить авторитетно от имени всей Австрии. Я доподлинно знаю, что император и Чернин хотят во что бы то ни стало мира».

Боргбьерг сообщил, что в России, даже при скромной жизни, турист не может прожить на 30 рублей в день. Все хотят мира, но никто не идет на сепаратный мир.

Штаунинг шепнул мне, что он и Боргбьерг ждут меня у него завтра, в три часа дня, для того, чтобы поговорить.

У графа Ранцау

Как всегда, я использовал и это свое пребывание в Копенгагене для того, чтобы поговорить с официальным германским представителем. Граф Ранцау и его главный сотрудник, атташе по торговым делам, доктор Тепфф (позднее помощник секретаря иностранных дел) поддерживали все время войны хорошие