Тарик лежал рядом со мной. Мы лежали и смотрели на пыльный ковролин. На фантики, на раздавленный кусок шоколада, на всякий сор, прилипший к ковролину. Брат брезгливо сморщил нос.

Прошло несколько секунд, мы лежали молча.

— Блин! Кругом козюльки, — прошипел Карим.

Тарик залился нервным смехом.

— Заткнись, дурак! Заметят — голову оторву, — пригрозил Моктар.

— Что? Что ты сделаешь? — зашипел я, угрожающе стиснув зубы. — Голову оторвешь? Моему брату?! Ах ты, гад! Еще раз услышу, будешь иметь дело со мной! В один миг начищу морду!

Вообще-то я не дерусь, но слова, мимику, жесты, которые необходимы, чтобы тебя уважали, усвоил хорошо. Изображаю убедительно. Моктар примирительно шепнул:

— Ладно тебе, успокойся. А за братом присматривай, чтобы не засекли.

Мы снова затихли. Вдалеке послышался какой-то шум. От ковролина несло затхлостью, и мне было противно.

Еще я почувствовал, как дурацки выгляжу. Что я, с ума сошел — лежать тут на полу, как собака, молчать, как кошка, и дрожать, как крыса?

Дойти до этого, чтобы посмотреть какой-то фильм?!

Подумал о маленьких блондинчиках, которые стоят в очереди возле красивого кинотеатра, собираясь посмотреть последний фильм Диснея. Они усядутся в мягкое кресло (здесь у нас деревянные, изрезанные перочинными ножами, исписанные ручками), а их родители купят им конфет. Или мороженое.

У меня папа с мамой никогда не бывали в кино. Даже не знаю, приходила ли им такая мысль в голову. Я как-то подумал, не предложить ли мне как-нибудь сходить в кино всем вместе. Поиграть во французов в воскресенье после обеда. Но не решился. Понял, что мысль неудачная. А почему, не могу даже точно сказать. Может, потому что папа с мамой почувствуют себя неловко, не будут знать, куда идти, что спросить, как себя вести. Их жизненное пространство было четко определено: они жили в своем квартале, жили, как привыкли. Работа, дом, двор со скамейками, рынок и раз в месяц большой выход на большой базар. И уж точно, билеты в кино показались бы им слишком дорогими.

— Порядок, парни! Встаем!

Мы уселись, постаравшись быть как можно незаметнее. Кое-кто из зрителей то и дело на нас поглядывал. Они, должно быть, были недовольны нашим присутствием, им не нравилось, что мы бесплатно воспользуемся просмотром.

Страх отпустил меня, когда в зале погас свет. Я обрадовался: сейчас я увижу фильм с королем кунг-фу. С Брюсом Ли… Самым сильным человеком на свете!

Но когда Брюс Ли появился на экране, вид небольшого роста китайца разочаровал меня. Это он-то король кунг-фу — человечек с робким взглядом, кланяющийся каждому американцу, извиняясь за то, что он на него не похож? Этот азиат в балетных тапочках со странной походкой? И вот сцена унижения. Его не любят, потому что он чужак. Над ним смеются, а он молчит, опускает глаза, застенчиво улыбается. Ну же, Брюс! Давай! Не позволяй им смеяться! И он как будто меня услышал. Напряг свои волшебные мускулы, которые были скрыты одеждой, стал воином, вновь обрел гордость и раздавил злодеев одной силой своего искусства. Сцены боев загипнотизировали меня. Тарик, распахнув глаза, всем телом следовал за движениями героя. Он был счастлив, и его счастье делало меня еще счастливее.

На улице ребята перебирали запомнившиеся эпизоды, пытались повторять движения, восхищались. Я старался не показать, до какой степени я под впечатлением, пытался разобраться, почему фильм мне так понравился.

Потом понял: я почувствовал себя этим главным героем, поначалу как будто слабым и униженным, но потом показавшим свою настоящую цену и разметавшим в прах всех обидчиков.

Пощусь первый раз в жизни. Мне еще нет тринадцати, я не прошел бар-мицву, не могу считаться мужчиной, но решил последовать примеру своих друзей — сутки не брать в рот ни крошки. Испытание показалось мне серьезным, даже невыполнимым, но я решился на него вслед за остальными, желая войти в ту общность, к которой, по своему ощущению, принадлежал пока недостаточно. Я пришел в синагогу в одиннадцать часов утра. Самые ревностные встали гораздо раньше и истово молились, опустив головы и ударяя себя в грудь, каясь в грехах. Еще несколько часов — и придут те, кому дорога не столько вера, сколько традиция. Они будут одеты в модные костюмы и останутся стоять и болтать в коридоре. Войдут они только в последний момент, перед тем, как протрубит шофар[23], оповещая о конце поста. Мы зовем их «евреи Йом-Кипура»[24], потому что только этот праздник связывает их с иудаизмом. У них изможденный вид после такого тяжкого испытания, как пост, который они старались облегчить себе, пролежав большую часть дня в постели или перед телевизором. Они прикроют плечи талитом, молитвенным платком, похожим на шарф, которым укутывают детей, и будут ждать рыдающих жалобных звуков шофара, в который протрубит раввин. А потом набросятся на пирожки и печенье, набив ими заранее карманы, как будто боялись умереть голодной смертью.

Я еще не умею хорошо читать на иврите, поэтому слушаю молитвы, сидя между папой и дедушкой. Сначала я думал, что останусь с Жюльеном и приятелями играть во дворе синагоги, но вот сижу здесь, вместе с мужчинами, и это наполняет меня гордостью.

Воздух горячий, тяжелый, я слышу покаянные вздохи в ритме читаемой молитвы. Жду, что буду мучиться голодом, удивляюсь, что не так уж мучаюсь.

— Я горжусь тобой, — говорит мне дедушка, поглаживая по спине.

Его слова меня трогают — ведь он говорит все реже и реже. Или говорит наедине с собой.

Внезапно кто-то с силой толкает дверь, хлопает ею и входит, привлекая взгляды. Не обращая внимания на замечания и просьбы вести себя потише, вошедший направляется прямо к раввину, наклоняется к нему и что-то шепчет на ухо. Раввин поднимает голову и смотрит на вошедшего с удивлением и испугом. Между ними завязывается жаркий разговор шепотом. Среди молящихся поднимается ропот, люди хотят знать причину вторжения и почему такой испуг написан на лице раввина.

Раввин поднимается, подходит к кафедре, лицо у него искажено страданием.

— Дорогие мои друзья, я только что узнал ужасную новость, — говорит он, слегка кивнув в сторону незнакомца.

Тот стоит с ним рядом, он исполнен печальной важности.

— Я узнал… Что Израиль атаковали арабские страны.

Оглушительный шум служит ему ответом. Люди выражают удивление и возмущение криками.