— Шансы у нас с тобой одинаковые.

Я хотел сказать что-то ободряющее. Это было первое, что пришло мне в голову, а значит, в этом была правда. Я секунду подумал и понял, что именно хотел сказать.

— Знаешь, все решают воля и желание. Если мы поставим волю на службу силе, то через год, четырнадцатого июля, встретимся по разные стороны улицы. Если будем стараться добиться успеха, станем двигаться вперед вместе.

Мунир улыбнулся, подошел ко мне, протянул мне руку. Я с размаху хлопнул по ней, как делают взрослые мужчины.

— Моли Бога, чтобы мы с тобой не подрались. Я же всегда был сильнее.

— Ты-то?!

Мы рассмеялись. И когда разошлись, чувствовали, что снова заодно.

Я шел по темным улицам и думал о нашей встрече. Она здорово меня потрясла. Я чувствовал себя повзрослевшим. Мунир подтянул меня к себе. Шум позади меня заставил меня вздрогнуть, я сразу вспомнил дерущихся парней. Оглянулся вокруг, боясь, что увижу хулиганов. Но вокруг никого. И все-таки я побежал, чтобы как можно быстрее оказаться дома.

Я никому не рассказал о нашем разговоре. Потому что никто бы не понял, о чем мы говорили. Потому что никогда не говоришь о том, что помогло тебе повзрослеть.

После знаменательной встречи четырнадцатого июля мы встречались еще несколько раз. Короткое приветствие, смущенная улыбка, несколько слов на ходу. Каждый со своей компанией. Но я часто думал о Рафаэле. Он стал другим. Другим, но по-прежнему близким другом.

Всякий раз, когда разговор заходил о евреях, я видел перед собой его лицо, он словно бы стал их представителем, их воплощением. Маленькой фотографией для специальной статьи в специальном словаре Мунира. Когда мы говорили о евреях у себя во дворе, то чаще всего враждебно и с завистью. И какими-то еще чувствами, расплывчатыми, неясными.

Мы всегда говорили о них с ядовитой иронией: об их больших машинах, золотых цепочках, толстых кошельках. Например, как мы смеялись над их прическами! Кто не видел причесок конца семидесятых, тот не понимает, какую силу воли надо иметь, чтобы заставить волосы буквально воспарить над головой, вздыбить их и заставить стоять торчком! Джон Траволта справился с задачей, и после «Лихорадки субботнего вечера»[29] на улицах Лиона появилась армия юных евреев со стоящими дыбом волосами. Прическа этих чаще всего невысоких юнцов, казалось, составляла третью часть их роста. В брюках-клешах, в ботинках на каблуках, они скользили, словно русские танцовщицы, и казались уменьшенными копиями танцоров диско. Но разве в наших насмешках не таилась еще и зависть? Разве мы не хотели выглядеть так же? Сколько мальчишек-арабов старались выпрямить крутые завитки непокорных волос, чтобы они такой же пышной волной колебались в воздухе, и отчаивались, не добившись результата. И еще куда более серьезный предмет зависти: арабов не пускали по вечерам в кафе, а там все танцевали…

Да, нам случалось говорить об израильтянах, но редко. Честно говоря, война в Палестине не вызывала у нас особого интереса. Мы в ней мало что понимали. Что это за арабы, которые сначала оставили свои земли, а теперь отвоевывают их обратно, да еще так неумело и бестолково? Почему с такими мощными союзниками у них все равно ничего не получается? Между нами говоря, у некоторых арабов палестинцы вызывали стыд, они считали, что те роняют в глазах Запада репутацию арабов-воинов, не умея договориться со своими братьями, выработать план, организовать наступление, предпочитая военным действиям террористические акты в кибуцах, яслях, в олимпийских деревнях. Если говорить совсем откровенно, их презирали за то, что их побеждают. Даже алжирцы, больше всех не любящие евреев, не спешили высказать солидарность с такими жалкими вояками.

В общем, марокканцы, тунисцы, алжирцы, которые и между собой-то с трудом находили общий язык, не спешили брататься с сомнительными родственниками.

Так что по части нашей сплоченности евреи сильно ошибались.

История евреев была настолько мощной, что стирала разницу, которая могла бы возникнуть из-за того, что их родиной были непохожие страны, а их Земле обетованной грозила такая опасность, что, где бы они ни жили, они были заодно с теми, кто ее защищал. Я думаю, что мы все восхищались их единством и единодушием. Всюду, где находился хоть один еврей, он был со своими. А поскольку евреи были повсюду, то границы им были неведомы.

Вот что, в самых общих чертах, я мог бы сказать о своем отношении к евреям, когда, собираясь учиться дальше, поступил в общеобразовательный лицей[30].

Когда я вошел во двор лицея, то первым увидел Рафаэля, подросшего, окрепшего, он шел мне навстречу, забыв о скованности, которая осталась в детстве. Он открыто улыбался мне, не скрывая радости, что мы увиделись. Я тоже был ему рад, тоже улыбнулся, протянул руку и готов был его обнять.

— Мунир! Ты здесь? Гениально!

— Как видишь. Воз-ан-Велен относится как раз к этому лицею.

— Класс! Я супер как рад тебя видеть! Мы с тобой в одном классе, знаешь об этом?

Он распахнул мою куртку и сказал тоненьким голоском, сделав удивленные глаза:

— Ах, вы в школьном халатике? Я вижу, в Северной Африке правила не изменились!

Мы оба расхохотались.

Рафаэль мне показался совсем взрослым. Но в погрубевшем лице подростка я по-прежнему видел тонкое детское лицо. Думаю, и на меня он смотрел примерно так же. Я тоже вырос, был немного выше его и немного худее.

Он повернулся к моим друзьям и поздоровался с ними. Меня обрадовала его открытость.

Мы уселись на скамейку и заговорили о наших братьях, сестрах, родителях, вспомнили детство, наш квартал. Почувствовали: у нас есть прошлое, и это прошлое может помочь нам в будущем.

Мы с Рафаэлем обрадовались всерьез, что новый неведомый этап жизни будем одолевать вместе.

Какая радость снова оказаться вместе! Мне показалось, что мне вернули несправедливо отнятую у меня часть жизни.

Сначала, когда я увидел Мунира во дворе лицея, во мне шевельнулось чувство вины. Почему я никогда не пытался с ним увидеться? Конечно, и он не предпринимал таких попыток, но мне почему-то казалось, что инициатива должна была исходить от меня — я помнил, что он мне сказал на прощанье тем вечером 14 июля. И он оказался прав. Я не раз вспоминал о нем, хотел повидаться, но он жил уже в Воз-ан-Велен или в Ма-де-Торо, я не знал его адреса, и где бы стал его там искать? К тому же говорили, что в этих кварталах не терпят чужаков. За арабами закрепилась дурная репутация: агрессивные, драчливые. Достаточно было встретиться с одним из них взглядом, как тут же следовал вопрос: «У тебя проблемы? Чего зыришь?» И вот уже повод для ссоры готов. Говорили еще, что среди хулиганов были и совсем чокнутые: резали лица своей жертвы бритвой. Издевательство называлось «сделать паутинку», на лице несчастного потом оставались на всю жизнь шрамы в виде паутины. Я не слишком верил в подобные россказни. Болтали лишнее, приукрашивали, изображая мусульман бандитами без чести и совести. Кстати сказать, банды мало-помалу стали исчезать, парни становились мужчинами, женились, и одни находили себе работу, другие становились настоящими ворами. Воры уже не были заинтересованы в демонстрации силы, они тырили деньги, где только могли. А молодняк, подрастая, не спешил сбиваться в банды. Большинство учились, надеясь в будущем найти себе место в обществе. А те, что остались за бортом, кооперировались маленькими группками по нескольку человек и специализировались на краже мобильников и прочих мелочей, которые легко было продать.