– Это ты? – Наклонившись, он заглядывал мне в лицо, в щель между шарфом и шапкой.

– Угу, – мычала я сквозь шарф.

– А вдруг не ты?

– Да я это, я.

Шарф успевал отсыреть изнутри от моего дыхания. Пахло от него мокрой шерстью и морозным воздухом, прожигавшим до самого нутра.

– Что ж, придется на слово поверить. Составить тебе компанию?

– Да.

– Тогда пошли. Ты пальцами двигаешь?

Я поднимала повыше руку в варежке, шевелила пальцами, Мэтт одобрительно кивал, и мы пускались в путь, а под ногами поскрипывал снег.

Мэтт по-прежнему шутил, дразнил меня, но как-то через силу. Никакой подработки чудесным образом не появилось, на ферме Паев в такой мороз тоже делать было нечего, и два месяца оба, и Мэтт, и Люк, сидели без работы.

* * *

* * *

Не мы одни тяжело пережили зиму. Старая мисс Вернон в феврале чуть не умерла от простуды, которая перешла в пневмонию. У старшего сына миссис Станович сгорел дом, пришлось ему с женой перебираться обратно к родителям. Джим Сумак ловил в проруби рыбу и отморозил ноги, едва не лишился пальцев. Доктор Кристоферсон пять раз застревал в снегу по дороге на вызовы, и на пятый раз женщине с двойней некому было принять роды, потому что муж ее, когда побежал за помощью к соседям, на крыльце поскользнулся и сломал ногу.

А еще Паи. Мэтт чуял, что у них творится неладное. Не знаю точно, почему Рози в школе вечно ходила перепуганная, но, скорее всего, поэтому.

* * *

– Надо что-то делать, – сказал Мэтт.

Был вечер. Меня уже отправили спать, но я никак не могла отыскать пижаму и пошла к Люку спросить, где она. Постояла за дверью в столовую, прислушалась, не ссорятся ли они.

– А что тут сделать? – спросил Люк.

– Рассказать кому-нибудь. Преподобному Митчелу или кому-то еще.

– А что рассказывать? Что мы знаем на самом деле?

– Мы знаем, что у них чем дальше, тем хуже.

– Точно?

– Я вчера встретил Мэри. По дороге из школы. Вижу, она идет, и выскочил из автобуса.

– Да?

– Да.

– Говорила она что-нибудь?

– Да нет, ничего особенного не говорила. Но что-то неладно.

Они помолчали. Люк сказал:

– Отчасти он сам нарывается.

– Лори?

– Ага. Огрызается в ответ.

– Ну а ты бы не огрызался?

– Если б мне за это влетало, то нет. Надо ему стать похитрей, притихнуть.

И снова молчание. Мэтт сказал сухо:

– Значит, по-твоему, он его бьет.

Люк задумался.

– Может быть.

– Тоже так думаю. Да не просто бьет – он прихрамывает иногда. Вот я и считаю, что нельзя сидеть сложа руки.

– Ну а что делать? – спросил Люк.

– Рассказать преподобному Митчелу.

– И какой от этого толк? Что он может сделать?

– Поговорить со стариком Паем, например, – предположил Мэтт. – Что-нибудь да придумал бы, не знаю.

– Так только хуже.

– Если он поймет, что это всем известно, может быть, это его остановит.

– А вдруг он решит, что миссис Пай или Мэри проболтались? – спросил Люк. – И примется за них?

– То есть, по-твоему, надо сидеть сложа руки? Просто ждать? Знать обо всем и ничего не делать?

– Ничего мы на самом деле не знаем.

Глухой удар по столу – это Мэтт сердито захлопнул учебник.

– Так вот твоя жизненная философия, Люк. Сомневаешься – не делай ничего.

Зря они тогда не рассказали преподобному Митчелу, но легко рассуждать задним числом. В их защиту могу сказать лишь, что мои братья заняты были своими заботами и груз несли немалый: корь у Бо и моя ранимость, три месяца без работы и сгущавшиеся меж ними тучи, словно надвигалась гроза, пока еще неслышная, но неизбежная, – назревала, близилась день ото дня.

Март. Сугробы еще лежат, такие же белые, ровные. С виду как в феврале, ничего не изменилось. Но ступишь на снег и сразу же чувствуешь разницу. На снегу тонкая корочка, шагнешь – и провалишься. Свежий снег ложится сверху, словно пух, полежит день-другой и тоже покроется корочкой. А под ним старый снег, тяжелый, плотный, как сало.

Кажется, с марта Люк начал приучать Бо к горшку. Для всех нас это было настоящее испытание – Бо есть Бо как-никак, – и я все помню до сих пор. Помню, как мы с Мэттом занимались в кухне за столом и тут зашла Бо, в шести свитерах, но без штанов, а в руках горшок – пустой. И сама мрачнее тучи. Следом Люк, тоже хмурый. Он что-то говорил – мол, разве ты хочешь всю жизнь в подгузниках щеголять, и как тебе не противно ходить весь день мокрой и вонять, как выгребная яма? – но Бо не слушала. Прошествовала в угол кухни, затолкала горшок в помойное ведро и вышла вон.

Помню, как Люк сполз по стенке, уселся на пол, обняв колени и уткнувшись в них головой, и простонал: «Достали меня ее какашки!» И помню, как Бо оглянулась уже с порога, постояла в нерешительности, потом вернулась, погладила Люка по голове и сказала: «Не плачь, Люк». А горшок из ведра так и не достала, ее сочувствие Люку имело свои пределы.

И помню, как Мэтт воскликнул: «Люк, она заговорила предложениями! Она сказала: “Не плачь, Люк!”» И оба рассмеялись.

* * *

Впрочем, я могу и ошибаться. Возможно, это было не в марте – в тот месяц нам было не до смеха. Думаю, к тому времени мы дошли до точки, где – как все дороги ведут в Рим – каждый наш разговор вел к спору, неизменно на одну и ту же тему.