– Звони доктору, – велел Мэтт. Голос у него был сиплый, язык еле ворочался.

– Да что, что с тобой такое? – Но Люк видел, что у Мэтта с рукой, и уверенности в его голосе поубавилось.

– Звони доктору.

* * *

Помню, как мы ждали – Мэтт лежал неподвижно и еле дышал, посеревшее лицо было в испарине. Помню, как зашел доктор Кристоферсон, посмотрел на распростертого Мэтта, потом на меня и Бо и, наконец, на Люка, закрывшего лицо руками. Он спросил: «Что случилось?» – но никто не ответил.

Помню, как он склонился над Мэттом, расстегнул ему рубашку, пощупал плечо, и Мэтт оскалился, точь-в-точь как лиса, что попалась однажды в капкан мистеру Сумаку. Доктор Кристоферсон негромко, спокойно сказал:

– Ничего, Мэтт, ничего, ты потерпи. Вывих плеча, только и всего. Сейчас вправим.

Он встал, посмотрел на Люка пристально и сурово и сказал:

– Будешь помогать. – И помню, как Люк взглянул на него, потом на Мэтта и вытер губы ладонью.

Доктор Кристоферсон обернулся, задумчиво оглядел меня и Бо. Бо уже почти перестала дрожать, но слезы еще катились. Изредка она вздрагивала всем телом, и с губ срывался громкий вздох. Доктор Кристоферсон положил руку ей на макушку, пригладил ей волосы, потом погладил по голове и меня.

Он сказал:

– Мне еще и твоя помощь понадобится, Кейт. Можешь кое-что сделать? Молли у меня в машине осталась, ей там одиноко, если меня долго нет. Вот я и хотел спросить: ты мне поможешь надеть на Бо комбинезон, а потом выйдешь с ней, посидите в машине, чтобы Молли не скучала? Машина у дороги, к вашему дому сейчас не подъедешь, но мотор я не выключал, там тепло, хорошо.

Помню, как он нес на руках Бо сквозь снежный туннель, а я шла за ним следом; помню, как обрадовалась Молли, когда он открыл дверцу и усадил нас с Бо на заднее сиденье, с нею рядом. Молли была добрейшая на свете собака, к тому же отличная нянька. Она нежно вылизала зареванное лицо Бо, тихонько поскуливая, и вскоре Бо тоже заворковала в ответ, зарылась носом в теплый собачий загривок, накрылась шелковистыми ушами.

А я сидела рядом и ждала: сейчас нам скажут, что Мэтт умер. К тому времени я успела усвоить, что если нагрянет беда, то меня и Бо спешат увести под любым предлогом. Мне уже не раз случалось в этом убедиться. И когда вернулся доктор Кристоферсон, то застал меня в безмерном ужасе – еще одна пострадавшая у него на руках.

И вот ведь ирония судьбы – всего лишь через неделю-другую выяснилось, что Люк был прав. КОЕ-ЧТО ПОДВЕРНУЛОСЬ.

Одно время, причем довольно долго, все это мне казалось ненастоящим.

Пожалуй, «ненастоящим» – слово не самое точное. Скорее, незначительным. Семья отошла для меня на второй план. Было это в студенческие годы. Не на первом курсе, когда я умирала от тоски по дому, а позже, на втором-третьем, когда горизонты мои стали расширяться и Воронье озеро съежилось до крохотной точки на карте.

К тому времени я уже убедилась, что прабабушка Моррисон недаром считала образование великой силой, – она и сама не представляла, насколько была права. В образовании она видела и безусловное благо, и возможность выбиться из нищеты, но не знала, какие еще двери оно способно открывать. Я изучала зоологию, экзамены за первый курс сдала лучше всех, и мне обещали грант на диссертацию, если буду продолжать в том же духе. Я знала, что если зарекомендую себя хорошо, то мне предложат работу в университете или где-то еще, а если захочу работать за границей, то и это можно устроить. Передо мной простирался бескрайний мир; казалось, мне открыты любые пути, любые возможности. Кем захочу, тем и стану.

Мэтт, Люк и Бо отступили в тесный темный уголок моей души. В то время, на втором курсе, мне не исполнилось и двадцати, значит, Бо было всего четырнадцать, у нее еще был выбор, а Мэтт и Люк застряли на Вороньем озере и никуда уже оттуда не денутся. Пропасть между нами стала огромной, а все, что с ними связано, – далеким-далеким; у нас будто бы не осталось ничего общего.

Ездить домой на выходные было не по карману, а работу на лето проще оказалось найти в Торонто, чем дома, так что и летом я не приезжала. Два года мы не виделись совсем, не виделись бы и дольше, но они приехали на вручение дипломов. Все втроем, принаряженные. Я была тронута, но все равно стыдилась их, с друзьями так и не познакомила.

За мной пробовали ухаживать однокурсники, но ни с одним ничего путного не вышло. Неудачи на личном фронте меня не огорчали. Не до того мне было, слишком я была занята учебой, да и не верила всерьез, что смогу полюбить. Считала себя чудачкой, помешанной на науке. Одиночкой, влюбленной в работу.

И это не преувеличение, в свою работу я и в самом деле была влюблена. Студенческая жизнь стала для меня настоящим открытием: все к твоим услугам – книги и материалы, лаборатории с чудесными микроскопами, наставники и профессора, каждый специалист в своей области. К середине третьего курса я твердо решила поступать в магистратуру, а к концу года выбрала специализацию.

Определиться мне помог учебный выезд на небольшое озеро чуть севернее Торонто. Здесь любят отдыхать горожане, особенно гребцы и другие спортсмены. Мы там были в сентябре, когда наплыв отдыхающих уже схлынул. Мы должны были оценить влияние человека на экосистему в сезон отпусков и, кроме всего прочего, взять пробы воды и образцы организмов и доставить в лабораторию. Водных животных мы перевозили в банках и пластиковых пакетах с водой, в сумке-холодильнике, вся прочая живность ехала с нами в Торонто в коробочках. В лаборатории нужно было всех определить, подписать, отметить, в каком они состоянии, а если животное погибло – постараться установить причину.

Почти все свои образцы я собирала в небольшой бухточке, и в сачок заодно попало немного ила со дна. В лаборатории, благополучно переместив всю живность в аквариумы, ил и мусор я переложила в чашку Петри и наскоро перебрала в поисках чего-нибудь интересного. Среди гнилой листвы и палочек темнел непонятный сгусток. Я подхватила его щипцами, бережно положила на влажную салфетку, чтобы он не высох, и поместила под бинокуляр.

Сгусток оказался мертвым клопом-гладышем, Notonecta, – этот мелкий хищник большую часть времени проводит вниз головой, выставив из воды задний конец брюшка, добычу чует по колебаниям поверхностной пленки. Гладыш был мне хорошо знаком по нашим с Мэттом вылазкам – на его примере мы убедились, что поверхностная пленка держит не только сверху, но и снизу, и в обычных обстоятельствах я бы его ни с кем не спутала. А тут несколько минут мучилась, не могла определить вид, потому что весь он был покрыт – да не то слово, облеплен! – толстым слоем машинного масла, благо моторных лодок на озере хватает. Он был сплошь в масле, тонкие чувствительные волоски на брюшке слиплись, дыхальца закупорились.

Теперь тяжело объяснить, почему на меня это так подействовало. Все живые существа умирают, и конец их по нашим людским меркам чаще всего ужасен. И о загрязнении окружающей среды я знала достаточно – во всех разделах биологии это одна из ведущих тем. Возможно, виной всему то, что жертва была мне так хорошо знакома. В детстве гладыши меня завораживали – казалось, что они висят под потолком, и я все ждала, когда же они устанут и свалятся.