А тогда еще теплилась надежда.

Бывает.

Ее отражение в зеркале вновь хмыкнуло, но глаза остались печальными – их улыбка не коснулась.

Лайза посмотрела на часы – двадцать один пятьдесят семь; гостиную она покинула в девять одиннадцать, значит, до прибытия соперника еще четырнадцать минут – есть время подумать, повспоминать. Взгляд сам собой сместился на тонкую, мокнущую снаружи ножку дорожного знака.

«Нордейл – Хааст», километр первый – как много воспоминаний связано с этим местом.

Застывшая лента памяти словно только и ждала, когда к ней обратится внутренний взор: затрещала, закрутилась, начала чередовать кадры и показывать фильм о событиях четырехмесячной давности, который Лайза тогда, как и теперь, смотрела с удовольствием.

– Я никогда не стану таким хорошим водителем, как ты.

– Станешь.

– Нет. Таким надо родиться.

– Неправда. Да, некоторые качества должны быть врожденными; все остальное – тренировка.

– Не верю.

Они не впервые спорили об этом. Диван, гостиная, ее голова на его плече, сплетенные вместе пальцы.

– Это все машина! У тебя она…

– Не в машине дело, принцесса, – губы Чейзера коснулись ее виска; большой палец нежно погладил ладонь. – Дело в понимании, что такое дорога. В том, чтобы понять, что ты, машина и дорожное полотно – это одно целое.

– Как они могут стать одним целым? – да, она спорила, но всегда слушала его, затаив дыхание. Чейзера никто не побеждал, Чейзер всегда знал, о чем говорит.

– Это определенное состояние сознания. Когда ты действительно хорошо ощущаешь свою машину и трассу; когда понимаешь, какая именно траектория обеспечит тебе кратчайший путь; когда чувствуешь, в какую именно секунду и на сколько градусов повернуть руль, – тогда все сливается в одно, и ты становишься единым целым с окружением: автомобилем, его двигателем, колесами, дорогой…

– Но ведь с хорошей машиной проще?

– С хорошей машиной быстро научится ездить даже дурак. Но это не гарантирует того, что он научится ездить точно, что поймает то самое состояние, а оно уникально.

– А как, как его почувствовать?

Ее глаза горели. В тот вечер она перебралась к нему на колени, устроилась на них поудобнее и заглянула Маку в глаза – в зеленовато-коричневый колодец, состоящий из насмешки, нежности и обожания.

– Ты действительно хочешь этому научиться? Зачем тебе?

– Хочу! Хочу! Хочу!

Ее не нужно было спрашивать дважды. Она готова была сорваться тогда, той ночью – выпрыгнуть на улицу в топике, сесть за руль и рвануть, куда укажут…

– Ну, хорошо, слушай, я дам тебе задание. Знаешь участок дороги «НХ1»?

– Старое шоссе на Хааст?

– Оно самое. Когда открыли новое, эта дорога почти всегда пустует – неудобная, длинная, слишком много поворотов. Прекрасное для твоего обучения место.

– Почему?

– Потому что там ты поймешь, что такое идеальная траектория.

«Расскажи, расскажи больше!» – полыхал огнем ее взгляд, а пальцы нетерпеливо теребили ворот хлопковой футболки.

– Если ты сможешь проехать отрезок пути до поворота на Хааст меньше, чем за минуту и пять секунд, я лично перевяжусь ленточкой голый, нарисую для нас награды и повешу на твою шею медальку с номером один, а на свою – с номером два.

– Ты – и номер два?!

В тот вечер Лайза хохотала и не могла остановиться, а Мак смотрел на нее с нежной «обожаю-тебя-моя-принцесса» улыбкой и хитрым огоньком в глазах.

Это было четыре месяца назад.

Чтобы пройти этот отрезок дороги за минуту и четыре секунды, ей понадобилась восемьдесят одна попытка. Восемьдесят. Одна. Чертова. Попытка.

Она приезжала сюда днем, утром, вечером, ночью. В ясную погоду, в туман, в дождь, трижды в грозу и один раз при штормовом предупреждении. Покрышки «Миража» скользили по влажному шоссе, шуршали по его сухой поверхности и один раз даже скользили по тонкой ледяной пленке – однажды ночью после дождя неожиданно подморозило.

Сколько раз она пыталась почувствовать дорогу, представить ее в сферическом «объемном» восприятии – так, как учил Мак: не увидеть, но ощутить, где один плавный поворот начинает перетекать в другой? Кому-то бы показалось, этот участок дороги прямой, но она уже научилась отличать: он сворачивает – еще незаметно и плавно, но уже сворачивает, и значит, нужно правильно просчитать траекторию смещения…

Неудачи злили и веселили ее одновременно. Бодрили, подстегивали, заставляли кровь кипеть.

Минута двадцать две секунды. Минута девятнадцать секунд. Минут семнадцать секунд…

Тогда временна́я отметка в минуту и четыре секунды казалась недостижимой; Мак терпеливо ждал.

С победным блеском в глазах она не вошла – влетела в их дом почти шесть недель спустя:

– Я это сделала! СДЕЛАЛА!!!

Ей навстречу протянулись руки, визжащую от радости, подняли в воздух и закружили:

– Покажешь мне?

– Конечно! – И секундное сомнение: – А если у меня при тебе так не получится?

– Получится, я увижу.

И она прижалась к Аллертону щекой так крепко, будто от этого напрямую зависел повторный успех.

Сложнее всего ей тогда давалось состояние расширенного сознания – спокойное объемное восприятие пространства; без нервов, без эмоций, созерцаемое будто не внешним, но внутренним взором, оно начало появляться ближе к концу, за несколько дней до вожделенной победы: «Она – „Мираж“, „Мираж“ – полотно, полотно – часть ее же ног, продолжение ее самой…»

Как же сильно она тогда ему радовалась…

И как спокойно относилась теперь – здесь и сейчас, на той же трассе, то самое восприятие будто навалилось само.

Продолжал накрапывать дождь; в зеркале все не появлялся свет чужих фар – до назначенного срока осталось четыре минуты. Лайза вновь нырнула в воспоминания.

Мак сдержал обещание. Когда тем же вечером, в который ей-таки удалось не один раз, а дважды подряд удивить его установлением собственного рекорда, он вошел в спальню раздетый и перевязанный (не где-то – под самыми причиндалами) широкой атласной лентой, Лайза истерила от восторга.

Голый Чейзер – само по себе прекрасно! А Чейзер с проходящей под мошонкой, вдоль пупка, по груди и завязанной на макушке бантиком лентой – ах и ох! – зрелище и вовсе для истинных ценителей. И насколько бешеным ощущался тогда ее восторг, настолько же бешеным получилось и занятие любовью – диким, необузданным… Да, она его помнила.

А утром были медальки.

Когда он их рисовал? На рассвете?

Мак ни в коей мере не постеснялся повесить на собственную грудь ленточку с кругляшком и цифрой два – воспринял сей факт не только без обиды, но и с гордостью, ведь номер один теперь принадлежал не кому-то – его женщине.