они начинали в этом мерзлом грунте рыть землянки. Гибло много народу. Но те, кто выживал, быстро обрастали хозяйством, и, заключал Александр Павлович, их могли уже через пять лет снова раскулачивать: они умели работать, работали в любых условиях и результаты, разумеется, были налицо.

Позже, читая его дневники и некоторые комментарии к ним Мариэтты Омаровны, я понимала: конечно, она подбивала его писать роман, так как не могла не осознавать литературности восприятия им жизни. Всегда: готовя кофе, гуляя, разливая по рюмкам водку или пробежав по берегу полузамерзшей реки после купания в ней, – всегда он готов был с улыбкой как бы сопровождать свои действия рассказом – из своей жизни, из жизни друзей, из жизни исторических персонажей… Какие-то обрывки, лоскутки, но каждый сюжетно оформлен. Мне было странно читать его «Ложится мгла…» – последовательную, закругленную, мягко перетекающую от события к событию. Видимо, основные усилия и труды при написании ушли у него именно на то, чтоб связать в линии и узлы эти пестрые ворохи историй, событий, воспоминаний…

Мне кажется, что он и научные труды «организовывал» из таких же «обрывков, клочков» мыслей. И «клочки» здесь – и буквально, и фигурально. Как-то, приехав в Ромашково (это была дача, которую ему дала на лето Ольга Сигизмундовна Попова, сама снимавшая ее у какого-то пасечника), я посмотрела на его письменный стол: он весь был завален кучками исписанных клочков бумаги. Поморщившись, я спросила: «Почему такие обрывки?.. Не очень-то удобно…». Александр Павлович засмеялся: «Мариэтта тоже всегда поражается. Это у вас женский эстетизм. Наоборот, очень удобно!»

Литературность своего восприятия жизни, особое отношение к слову Александр Павлович часто подчеркивал сам. Как-то он рассказал о недолгом расставании с женщиной, к которой был очень неравнодушен, может, даже влюблен: «Ну, она уехала, я, конечно, скучал, но не так чтобы очень… Сидел целыми днями, работал. И вдруг я увидел лист бумаги, который она оставила на столе в соседней комнате: там было одно четверостишие, ее грустные любовные стихи. И, поскольку слово я чувствую острее, чем жизнь, то тут уж я места себе не находил…»

В моих записях есть его рассказ о похоронах М.М. Бахтина. Это было «по свежим следам»: Бахтин умер 7 марта 1975 года, а моя запись – 13 марта. Хоронили Бахтина на Немецком кладбище в воскресенье. Народу было больше полутораста человек. Чудаков назвал С. Бочарова, В. Кожина, И. Роднянскую, были и они с Мариэттой. Всем управляла Ляля (Леонтина Сергеевна. – Н. К.) Мелихова с каким-то архитектором. Чудаков восхитился мужеством Ляли: она все последнее время, когда Бахтин еще был жив, но уже очень болен, ухаживала за ним, а до этого – за его очень больной женой.

Чудаков отметил момент, который его больше всего поразил: на похоронах никто ничего не говорил – так решили Ляля и ее товарищ. И все чувствовали, возмущался Чудаков, как что-то важное было не сделано, как чего-то, если можно в таком случае так выразиться, недоставало. Они возвращались домой с С. Бочаровым и И. Роднянской. И Роднянская тоже недоумевала, почему так ничего и не было сказано, хоть она и понимает другой взгляд на это. Конечно, вроде бы действительно: что уж тут говорить?.. А ведь есть ЧТО! и как у всех много этого ЧЕГО!..

Чудаков стал вспоминать, как на похоронах Ю.Г. Оксмана выступали Шкловский, Эткинд и Жирмунский. Я, кстати, видела фотографии Шкловского на этих похоронах, его обезображенное от плача лицо. Он, прекрасный оратор, не мог говорить из-за слёз… А Эткинд сказал фразу, застрявшую у всех в памяти: «Кому это надо, чтоб такую энергию и такое мужество зарывали в песок?!.» И действительно: ведь массу всевозможных организаций (архивов, например), Академическое издание Пушкина (а заодно и Пушкинскую комиссию) организовал именно Оксман! Причем сидел. И долго, почти 10 лет… А если бы нет?.. Судя по рассказам тех, кто его знал, это был человек необыкновенной памяти и широчайших знаний. И все ушло…

По отношению к Бахтину, сказал Чудаков, молчание на похоронах несправедливо: человек, который всю жизнь занимался словом, – такого человека нужно и проводить на покой со словом. Нужно было бы рассказать, какую тяжелейшую жизнь прожил этот человек, которого никогда не оставили в покое и сослали сначала в Кустанай, где вокруг степь и песчаный ветер и где он работал над Рабле, почти не имея литературы, а потом сослали в Саранск. Он был уже в ссылке, когда вышла его книга «Проблемы поэтики Достоевского»…

…В Чудакове очень чувствовалось, что он занимается Чеховым и бесконечно любит его. Многие явления жизни, многие события он как бы видел его взглядом; всегда у него был юмор в отношении к ним. Не знаю, может, это такой феномен, когда творчество Чехова преображает человека, воспитывает его, а может, и берутся за его произведения те, кому он внутренне близок, кому созвучны его мысли, образы, отношение к миру.

В Чехове человек и художник слиты воедино, нравственное и художественное переплетено. Я, помню, была удивлена, когда читала статью Набокова о Чехове: высокомерного и язвительного Набокова словно подменили – в его статье столько тепла, доброты, искреннего восхищения человеческими качествами Антона Павловича, трогательного сочувствия его невзгодам и нездоровью!.. А уж Чехов-художник!.. Запросто можно изучать творчество того же Набокова, оставаясь ему внутренне чуждым, но о Чехове писать можно, только любя его и сочувственно принимая его мировоззрение.

Задумываясь о наших учителях, понимаешь, что мы, по существу, о большинстве из них почти ничего не знали, не знали их судеб. Я не говорю о тех, у кого мы писали курсовые или дипломы, хотя тут тоже кто-то «впускал» в свою личность, в свою жизнь, а кто-то оставался холодным и отстраненным. Что уж говорить о преподавателях обычных курсов по специальности? Еще раз замечу, что по факультету ходили какие-то обрывочные слухи, сплетни, по-женски и по-филфаковски «отредактированные» случаи жизни тех, кто готовил нас к будущей работе, профессии. Но к жизни?.. Вряд ли.

Часто встречаясь с Чудаковым, я обсуждала с ним не только курсовую, диплом или мои идеи по диссертации. Например, когда я перед защитой диссертации поехала в Переделкино к Д.Д. Благому, который захотел написать отзыв на мой автореферат, я все его благодарила и даже удивлялась его доброте. В ответ Благой вдруг заявил мне, что он много в жизни грешил, что надо искупать свои грехи. Я, конечно, пересказала все Чудакову, который с иронической улыбкой выслушал, хмыкнул, а потом своим несколько гортанным голосом поведал историю об одном из свеженьких «грешков» Благого. «Грех» случился с