я чуть не провалила. На экзамене по русской литературе сосед мой вытащил билет с одним вопросом про Гоголя, другим про Набокова (я взвыла от зависти), мне достался образ молодежи 60-х годов у Тургенева и Достоевского и поэтика Заболоцкого. С последним было худо: я случайно знала одно стихотворение про «колотушку тук-тук-тук», и всё. Увиливать было бессмысленно. Бодро оттарабанив Базарова, я призналась, что в Заболоцком – и в целом в поэзии XX века – ни бельмеса.

– А что же вам нравится из XX века? – искренне поинтересовалась экзаменатор.

Я ляпнула, что Булгаков. В самом деле «Мастер и Маргарита» на тот момент, пожалуй, был самым подходящим для экзамена произведением: впервые я прочитала его в десять лет на море, отлично запомнила Бегемота, но не очень поняла, кто такой Иешуа; а потом перечитывала каждое лето (и каждый раз как первый). Так что к моменту поступления текст был прочитан шесть раз.

– Булгаков? – заинтересовалась Мариэтта Омаровна (а это была она), выкладывайте!

Далее произошло нечто вроде салонной беседы, благодаря усилиям Чудаковой даже мои реплики звучали уместно. Воспользовавшись случаем, пяток оставшихся абитуриентов устроил быстрый брэйн-сторм по своим вопросам. Все вроде бы шло гладко, но Заболоцкий меня тревожил: это ж наполовину проваленный билет…

– Ну что же, для того вы и поступаете, чтобы учиться, верно? а поэзию у нас преподают прекрасные педагоги! – сказала Мариэтта Омаровна (и не обманула, чего стоил хотя бы профессор Илюшин), – желаю успехов!

Поставила четверку. В таких случаях говорят, что человек открыл тебе дверь в учреждение, в профессию, в жизнь твою. Ну или хотя бы просто не закрыл.

После мне повезло учиться и у нее самой, и у Чудакова: ну, то есть учиться повезло почти сразу, а насколько повезло – стало понятно позднее.

Однажды я заметила их в вагоне метро: пока мы ехали до Пушкинской, оба стояли у дверей (Чудаков – склонившись) и оживленно о чем-то спорили (может быть, фантазирую, но кажется, я слышала имя де Соссюра). И тогда меня это очень впечатлило: люди работают вместе, живут вместе, едут с утра на работу вместе, и им есть о чем поговорить – настолько важном и срочном, что они готовы перекрикивать шум вагона. Книгу «Ложится мгла на старые ступени» я тоже перечитывала раз десять. Конечно, это весьма распространенный случай, когда учитель оказывает огромное влияние. Но весьма редкий, когда влияние оказывается незаметно: и только созрев, ты способен дотумкать, что это кто-то вырастил тебя, вложил тебе в голову, завел пружину.

Чудаков погиб слишком рано. Мариэтта Омаровна уже вторую неделю лежит в Коммунарке, с понедельника – на ИВЛ. Дочка их сообщает на странице в фб краткие сводки – сатурация, давление, пульс… а люди, множество людей, пишут самые ободряющие комментарии. Кто-то пишет «держитесь», кто-то «молимся о здравии».

Вот этому я не обучена, не умею. Мне ближе языческие дудки и барабаны, поющие чаши, которые призваны, в сущности, настраивать пространство. Как мастер бренчащему пианино возвращает строй, так и буддийские мантры, и музыка Чайковского, и стихи Пушкина чинят настройки, если сбились. Ну или вот мы читаем вслух книжку Мариэтты Омаровны «Рассказы про Россию», она начинается как раз с отмены крепостного права. Ведь в хорошо настроенном мире люди свободны, живут в ладу, а Мариэтта Омаровна не болеет – она ведь тоже настройщик, и она же камертон.

Андрей Курилкин

Памяти М.О

Социальная поэтика Мариэтты Омаровны Чудаковой, человека необыкновенной харизмы и колоссальных организаторских способностей, была глубоко индивидуалистичной – ее не интересовали организации и структуры, она в общем не шла за большой аудиторией, не мыслила институтами (как, так или иначе, мы все сейчас мыслим). Она запросто могла бы создать возглавить и т. п. – центр, кафедру, музей, все что угодно – но ей явно было тесно в любых институциональных рамках.

Дело в том, что М.О. исповедовала одну радикальную, даже экстравагантную идею – идею персональной исторической ответственности, личного исторического действия. Звучит красиво, но когда примериваешь на себя, она сильно жмет – вменяет необходимость что-то делать, эту самую ответственность и вину и т. п. М.О. этот костюм был впору, она носила его каждый день, действительно думала и действовала так, как будто именно от нее все зависит.

Конечно, эта идея по своей природе была глубоко полемична – М.О. много лет держала пари с московской интеллигенцией, с ее сфокусированностью на себе и так называемой выученной беспомощностью; доказывала – не словами, но эффектным примером, – что действие результативно, личное усилие не бессмысленно, что именно оно – движущая сила истории.

Тут был свой (анти)интеллигентский пафос, назидательность, но была еще одна важная краска, один важный источник, об этом хочется сказать. Фигура социальной морали, где повседневные роли сил и намерений поставлены с ног на голову, явлена в нашей культуре не только в образе эксцентричного проповедника (который пашет вместе с крестьянами или просит, чтобы ему разогревали селедку), но и в образе героя приключенческого жанра, того самого, который М.О. так хорошо знала и как ученый, и как писатель, и ценила как читатель.

Она и сама ощущала себя таким героем и несомненно была им – этот задор часто чувствовался в ее словах и интонациях, и в поступках. Источником ее необыкновенной жизненной силы была не только доведенная до логического предела идея гражданственности, но и азарт героя приключенческой книжки, не боящегося ни злодеев, ни обстоятельств.

Что, кроме поверженных врагов и пройденных путей, кроме величественной легенды остается от такого героя после смерти? Незабываемая улыбка.

Алла Максимова

(Тбилиси)

Меня зовут Алла, 10 лет назад я приехала в Москву из Петербурга и почти сразу стала работать на «Эхе Москвы». Я отвечала в том числе и за блоги, они тогда только появились: и жанр, и даже само слово. Я немного пользовалась своим положением, чтобы предложить писать для «Эха» колонки-блоги людям, с которыми в другой ситуации я бы, конечно, никогда не познакомилась.

В общем, я позвонила Мариэтте Омаровне.

<…> Все тексты я немного «выпрашивала»: звонила, мы с М.О. обсуждали темы и поводы по телефону. Тогда, а тем более сейчас (перечитывала нашу переписку) меня особенно поражало ее внимание ко мне, тогда 23-летней – а однажды она вообще позвонила мне ровно в мой 24-й день рождения. Я в те дни читала «Егора», мы обсуждали сначала новостную повестку, коротко, а следом подробно мои впечатления от книги, по просьбе М.О.

Обрывки писем:

«Дорогая Алла,

спасибо за письмо!

Честно скажу – буду