Настала ночь.

Дарий приказывает, как всегда в эту пору, разложить костры. У костров он оставляет тех, у кого больше нет сил на дальнейший поход — увечных, больных, слабых. Велит постоянно беспокоить ослов, чтобы те ревели, создавая видимость нормальной жизни персидского лагеря. А сам под покровом ночи начинает отступление во главе своей армии.

Желание еще какое-то время побыть с Дарием заставляет меня перескочить в описании своих путешествий из Конго 1960 года в Иран года 1979, то есть в страну исламской революции, во главе которой стоит почтенный, суровый и несгибаемый старец — аятолла Хомейни.

Это перескакивание из одной эпохи в другую — постоянное искушение для человека, который, будучи рабом и жертвой неумолимых законов времени, хочет на какое-то мгновение, пусть иллюзорно, но почувствовать себя его властелином, встать над ним и по своей прихоти сочетать друг с другом разные этапы, стадии и периоды, соединять их, разъединять и перетасовывать.

И все-таки почему Дарий? Читая написанное Геродотом о восточных правителях, мы видим, что в общем-то все они творят страшные вещи, но встречаются среди них и такие, которые порой делают что-то еще, и это «еще» может оказаться полезным и добрым. Вот так и в случае с Дарием. С одной стороны, он — убийца. Так было, когда он выходил с армией на скифов. Тогда один из персов, Эобаз, у которого было трое сыновей и все они должны были идти в поход, попросил царя оставить хоть одного сына. Царь ответил, что он оставит ему как другу и скромному просителю всех трех сыновей. Эобаз весьма обрадовался в надежде, что все его сыновья будут освобождены от похода. Дарий же велел слугам умертвить всех его сыновей. И они, казненные, действительно остались там.

С другой стороны, он — рачительный хозяин, заботится о состоянии дорог и почты, чеканит монету и поддерживает торговлю. Но прежде всего, едва ли не с момента своего воцарения, он начинает строить прекрасный город — Персеполь, значимость и великолепие которого сравнивают с Меккой и Иерусалимом.

В Тегеране я слежу и описываю последние недели шаха. Большой, разбросанный по песчаному пространству, хаотичный город полностью дезорганизован. Движение остановилось из-за ежедневных, нескончаемых демонстраций. Люди (мужчины — все черноволосые, женщины — все в хиджабах) идут не просто километровыми, а многокилометровыми колоннами, с песнями, скандируя, ритмично выбрасывая вверх сжатые кулаки. Все чаще выезжают на улицы и площади бронемашины и стреляют по демонстрантам. Стреляют на поражение, падают убитые и раненые, и, разогнанная паническим страхом, толпа рассыпается, прячется по подворотням.

С крыш стреляют снайперы. Попали в кого-то, и тот делает движение, как будто споткнулся и вот-вот упадет вперед, но его тут же подхватывают идущие рядом и относят на край тротуара, а шествие продолжается, ритмически-грозно выбрасывает кулаки. Иногда впереди идут девушки и парни, одетые в белое, с белыми повязками на голове. Они — мученики, готовые стать смертниками. Именно это и написано на их повязках. Иногда, пока демонстрация еще не двинулась, я подхожу к ним, пытаясь прочитать, что выражают их лица. Ничего не выражают. Во всяком случае, ничего такого, что я смог бы описать, для чего сумел бы найти подходящее слово.

К середине дня демонстрации заканчивались, торговцы открывали магазины, букинисты, которых тут полно, раскладывали на улице свои собрания. Я купил у них два альбома о Персеполе. Шах гордился этим городом, устраивал там большие празднества и фестивали, на которые собирал гостей со всего мира. А поскольку этот город заложил Дарий, то я непременно хотел поехать туда.

К счастью, наступил месяц рамадан, и в Тегеране стало спокойно. На автовокзале я купил билет до Шираза, от которого до Персеполя рукой подать. Билет достал без труда, хоть позднее автобус оказался полным. Это был «Мерседес», автобус-люкс с кондиционером, бесшумно летящий по прекрасному шоссе. Мы проезжаем обширные пространства темно-палевой каменистой пустыни, иногда попадаются бедные, глиняные, без намека на зелень деревушки, толпы играющих детей, стада коз и отары овец.

На остановках дают всегда одно и то же: тарелку рассыпчатой гречневой каши, горячий шашлык из баранины и стакан воды, а на десерт — чашку чая. Говорить трудно — ведь я не знаю фарси, но атмосфера приятная, мужчины дружелюбны, улыбчивы. А вот женщины отводят взгляд в сторону. Я уже знаю, что не следует их разглядывать, но когда долгое время находишься среди одних и тех же иранок, можно заметить: вдруг какая-нибудь из них поправит чадру, и на мгновенье из-под нее блеснет глаз — непременно черный, большой, в обрамлении длинных ресниц.

В автобусе у меня место у окна, но несколько часов пути пейзаж не меняется, а потому я достаю из сумки Геродота и читаю о скифах.

Есть у них такой обычай. Когда скиф убивает первого врага, он пьет его кровь. Головы же всех убитых им в бою скифский воин приносит царю. Ибо только принесший голову врага получает свою долю добычи, в противном случае — ничего не получает. Кожу с головы сдирают следующим образом: надрезают кожу вокруг ушей, затем хватают за волосы и вытряхивают голову из кожи. Потом кожу очищают от мяса бычьим ребром и мнут ее руками. Выделанной кожей скифский воин пользуется как полотенцем для рук, привязывает к уздечке своего коня и гордится ею. У кого больше таких кожаных полотенец, тот считается доблестным мужем. Иные даже делают из содранной кожи плащи, сшивая их, как козьи шкуры<…> человеческая кожа крепка и блестяща и превосходит сияющей белизной почти всякую иную. Дальше не читаю, потому что за окном внезапно появляются пальмовые рощи, широкие зеленые поля, здания, а потом — улицы и фонари. Над крышами поблескивают купола мечетей. Мы в Ширазе, городе садов и ковров.

В гостинице мне сказали, что в Персеполь ездят только такси и что лучше всего отправиться затемно, потому что тогда можно увидеть, как встает солнце, бросая первые лучи на руины царского дворца.

Водитель такси уже ждал у гостиницы, и мы сразу поехали. Было полнолуние, и я мог видеть, что мы продвигаемся по плоской, как дно высохшего озера, равнине. После получаса езды Джафар — так звали водителя — остановился и достал из багажника бутылку воды. Вода была ледяной, да и вообще в этот час стоял жуткий холод, я так дрожал, что он сжалился надо мной и дал одеяло.

Мы общались на языке жестов. Он показал, что я должен умыть лицо. Я сделал это и хотел вытереться, но он жестом остановил меня: мокрое лицо должно высохнуть на солнце. Я понял, что таков ритуал, и застыл в ожидании.

Восход солнца в пустыне — всегда яркое, порой мистическое зрелище, в этот момент мир, тот, что отчалил от нас вечером и исчез в ночи, вдруг возвращается. Возвращается небо, возвращается земля, возвращаются люди. Все это снова существует, и мы все это снова видим. Если где-то поблизости оазис, то мы увидим его, если колодец — то и его увидим. В этот удивительный момент мусульмане падают на колени и читают свою первую молитву дня — салад ас-субх. Но их восторг передается также и иноверцам, все одинаково переживают возвращение солнца в этот мир, и это, возможно, единственный неподдельный акт экуменического братского единения.