Становится светло, и тогда во всем своем царственном величии появляется Персеполь. Этот большой каменный город храмов и дворцов расположен на гигантской террасе, высеченной в подножии гор, которые внезапно, без переходных стадий вырастают в том месте, где кончается равнина, на которой мы стоим. Солнце обсушивает мне лицо, и смысл здесь таков: солнце, так же как и человек, для того чтобы жить, нуждается в воде. Если, просыпаясь, оно видит, что может взять несколько капель с лица человека, то будет более благосклонным к нему в тот час, когда становится жестоким, — в полдень. И выкажет ему свою милость посредством разных вещей — дерева, крыши, пещеры. Нам прекрасно известно, что не будь солнца, не было бы и тени. Вот так: хоть солнце и наносит нам удары, оно же нас и защищает.

Такой же рассвет, как сейчас, занимался в конце января 330 года до нашей эры, когда через два века после начала строительства города к Персеполю во главе своих войск приближался Александр Македонский. Он пока не видит строений, но знает об их великолепии и о том, что внутри них сокрыты несметные богатства. Как раз на той самой равнине, на которой мы стоим сейчас с Джафаром, он встречает странных людей: их потрепанные фигуры сильно отличались от тех изысканных искателей его благосклонности и коллаборантов, с которыми Александру приходилось иметь дело до сих пор. Издаваемые ими приветственные возгласы, а также ветви умоляющих[23]в их руках свидетельствовали о том, что это греки. Все они — в основном среднего или пожилого возраста, возможно, это были наемники, некогда воевавшие на неправедной стороне, на стороне жестокого монарха Артаксеркса Оха. Они являли собой печальное и жуткое зрелище: каждый из них был страшно искалечен. Типично по-персидски у них были отрезаны носы и уши. У одних не было рук, у других — ног, и у каждого на лбу было безобразное клеймо. «То были люди, — говорит Диодор, — имевшие навык в искусствах и ремеслах и хорошо преуспевшие в них; им оставили только те конечности, которые были необходимы для их ремесла, лишив их остальных конечностей».

И вот эти несчастные просят Александра не возвращать их на родину, в Грецию, а оставить здесь, в Персеполе, который они построили: попав в Грецию с такой внешностью, «каждый из них чувствовал бы себя изолированным, там они вызывали бы жалость, были бы отбросами общества».

Подъезжаем к Персеполю.

В город ведет широкая и длинная лестница. С одной ее стороны тянется высокий, высеченный в темно-сером, прекрасно отшлифованном мраморе рельеф: ленники шествуют к царю, чтобы принести ему верноподданическую клятву. На каждую ступеньку — а их больше десяти — приходится по одному леннику. Мы восходим на ступень, и нас сопровождает приписанный к ней ленник; мы делаем еще шаг, и он передает нас следующему, а сам остается на месте, охраняя свою ступеньку. Поразительно, что высеченные фигуры по размеру и форме абсолютно тождественны, до мельчайшей детали. На них богатые, до самой земли одеяния, навороченные головные уборы, обеими руками каждый держит перед собой длинное копье, на плече — узорный колчан. Выражение лица серьезное, и, хотя ожидает их акт челобития, все держатся прямо, полные величественного достоинства.

Идентичность ленников, сопровождающих нас при юсхождении по ступеням, производит парадоксальное впечатление движения при их абсолютной бездвижности; пока мы идем, мы видим одного и того же ленника, и в то же время создается впечатление, что, постоянно двигаясь, мы не сходим с места, как будто нас держат какие-то невидимые хитрые зеркала. Наконец мы достигаем вершины и теперь можем оглянуться назад. Вид прекрасен: под нами, внизу, расстилается безбрежная, в эту пору дня вся залитая ослепительным солнцем равнина, которую пересекает только одна дорога — ведущая в Персеполь.

Эта обстановка создает две прямо противоположные в психологическом отношении ситуации.

Со стороны царя: царь стоит на вершине лестницы и смотрит на равнину. Он видит, как на другом ее конце, то есть очень-очень далеко, появляются какие-то точки, пылинки, зернышки, едва заметные и трудно различимые крошки. Царь смотрит, думает, что бы это могло быть. Через некоторое время пылинки и зернышки приближаются, растут и постепенно принимают какие-то очертания. Это, наверное, ленники, думает царь, но, поскольку первое впечатление самое важное, а ему вообразились пылинки и зернышки, они запечатлеваются в его мозгу именно такими. Проходит еще какое-то время, уже видны фигурки, очертания. Не ошибся, говорит царь окружившим его царедворцам, точно: ленники, я должен идти в Зал Приемов, чтобы успеть сесть на трон, пока они дойдут (царь не разговаривает с подданными иначе, как сидя на троне).

А теперь ситуация, как она видится со стороны всех прочих, в том числе и ленников: они появляются на противоположном конце Персеполя. Они видят его великолепные, поражающие воображение строения, его позолоту и керамику. Потеряв дар речи, падают они на колени (но хоть и падают на колени, это еще не мусульмане, которые дойдут сюда через тысячу сто лет). Придя в себя, они встают, отрясают пыль с одежд своих. Это видит царь — как движение пылинок и крошек. Теперь, по мере приближения к Персеполю, растет их восхищение, но вместе с тем растет и смирение, чувство собственного ничтожества, малости, бренности. Да, мы — ничто, царь может сделать с нами все, что только захочет, если даже повелит идти на смерть, мы примем ее беспрекословно. Но если им удастся выйти отсюда целыми и невредимыми, какой высоты они достигнут в глазах своих соплеменников! «Это тот, который был на приеме у царя, — скажут о нем. А потом: — Это сын того, который был на приеме у царя, потом внук, потом правнук и т. д.» — род получает охранную грамоту на многие поколения.

По Персеполю можно ходить и ходить. Здесь пусто и тихо. Никаких гидов, охранников, торговцев, агентов. Джафар остался внизу, и я один, среди большого кладбища камней. Камней, уложенных в колонны и пилястры, украшенных рельефами и порталами. Ни один камень не сохранил природной формы, не остался таким, каким его нашли в земле или в горах. Все тщательно отесаны, подогнаны, обработаны. Сколько же многолетнего кропотливого труда вложено здесь, сколько пота и тяжкого труда тысяч и тысяч людей. Сколько же из них, тащивших эти гигантские глыбы, погибли? Сколько пали от истощения и жажды?

Обычно, когда смотришь на мертвые уже храмы, дворцы, города, возникает вопрос о судьбе строителей. Об их боли, о сломанных руках и ногах, о выбитых осколками камня глазах, о суставах, скрученных ревматизмом. Об их несчастной жизни. Их страданиях. И тогда невольно возникает вопрос: могли бы все эти чудеса возникнуть без страданий? Без плети надсмотрщика? Без страха, поселившегося в душе раба? Без тщеславия в сердце властителя? Словом, могло бы возникнуть великое искусство прошлого без того, что есть в человеке низкого и подлого? Не создала ли его убежденность в том, что низкое в человеке может быть побеждено только возвышенным, прекрасным, что только через напряжение сил и воли можно создать нечто прекрасное? И что единственное, что никогда не меняется, — это красота? И существующая в нас тяга к прекрасному?