«Вы плохо лечите больных» — эта фраза — не что иное, как примитивная и жестокая попытка взвалить на врача ответственность за зло, с которым он не может бороться, потому что и сам является узником.

Обвинение приводило к соответствующим мерам, призванным исправить положение. В одном из госпиталей для военнопленных на берегу Волги врача, в отделении которого была самая высокая смертность, посадили на несколько суток в карцер. Результат оказался вполне предсказуемым.

Пока же для нас, врачей, главным оставался один вопрос: удастся ли завоевать доверие русских? Другими словами: сумеем ли мы работать, опираясь на факты и истину? У нас были непоколебимые сторонники: советские врачи и офицеры НКВД, от которых мы могли ожидать помощи, если бы смогли доказать им свою правоту. Мало того, комиссар обвинял не по своей природной злобе, а потому, что был уверен в своей правоте. Его так учили обращаться с людьми — причем не с иностранцами, а с собственными соотечественниками. Но теперь судьба тысячи больных зависела от того, сумеем ли мы убедить его в своей правоте.

Немецких военнопленных часто обвиняли в отсутствии чести и чувства собственного достоинства. Несомненно, итальянцы, венгры, а в особенности испанцы с большим пылом защищали свою задетую честь или честь своего народа. Немцы сами признавали, что вели себя недостойно, и при этом обвиняли друг’ друга в таком поведении. Старый профессор Антон Гауэр, специалист по тропической медицине, у которого я жил по возвращении из России, называл немцев английским словосочетанием «servant nation».

Но когда речь шла не о поверхностном понимании чести, а об основах и принципах, немецкие пленные проявляли твердость. Так было и в нашем случае.

Сначала только один врач нашел в себе мужество возразить комиссару. Но когда мы принялись за подготовку конференции, уже каждый был готов говорить правду. От этой обязанности не уклонился ни один из нас, хотя такая позиция грозила очень серьезными неприятностями.

Наступило лето. Бескрайнее синее небо раскинулось над песком, руинами, колючей проволокой и зеленеющей степью. Западный ветер нес освежающий воздух и желтую пыль, остужая наши горячие исхудавшие тела. Больные, санитары и врачи ходили в шортах и сандалиях и либо в майках, либо вообще голые по пояс. Санитары каждый день выводили на воздух всех больных, кто мог хотя бы кое-как передвигаться. Если же больной был совершенно нетранспортабельным, то мы выносили на улицу его одеяло и прожаривали его на солнце. Выздоравливающих и нетяжелых больных мы убеждали делать гимнастику. Сначала за такими тренировками наблюдал врач. Он заставлял больных поднимать руки, описывать ими круги в воздухе, наклонять корпус, приседать и поднимать ноги. Потом обязанности инструктора взял на себя Гейнц Либер. Он был родом из Франкфурта, до войны работал массажистом. Это был опытный, приветливый человек, очень активный и трудолюбивый. Он очень помог нам, показывая пленным пример несгибаемого характера.

По ночам гремели освежавшие воздух грозы, на землю проливались потоки воды. По утрам воздух был чистым, прозрачным и влажным. На Троицу начали цвести сады, и скоро на деревцах завязались маленькие яблочки.

Больные группками сидели в тенистых уголках, под кустами, в углублениях стен, вспоминали родину, говорили о работе или о своем ремесле.

Но в палатах, где находились тяжелые больные, положение оставалось тревожным. Мы старались открывать окна, чтобы впустить в эти помещения как можно больше света и воздуха и как можно меньше мух, ставших для нас настоящим бичом. Но каждый раз, приходя в эти палаты, я читал в глазах лечащих врачей полную безнадежность. Больные дифтерией умирали. Рядом лежали двое больных с дифтерийным поражением сердечной мышцы. Время от времени у них нарушался сердечный ритм, и они теряли сознание. Потом ритм восстанавливался, и больные приходили в себя. Сами они не понимали, что с ними происходило. Рядом постоянно дежурили врачи, следившие за пульсом больных. Но мы могли лишь регистрировать изменения, но ничем не могли помочь пациентам. Как-то раз у одного больного из той же палаты вдруг началась сильнейшая одышка. Он изо всех сил пытался вдохнуть, но не мог. Мы решили сделать ему экстренную трахеотомию, но не успели перенести его в операционную. Он умер до того, как мы смогли положить его на стол. Когда умершею вскрыли, выяснилось, что мельчайшие бронхи были забиты шерстью.

Больных дизентерией мы лечили переливаниями крови и солевых растворов. Это помогло многим из них. У других развивалась водянка, и они умирали от сердечной слабости. Некоторые постепенно теряли сознание, пульс становился редким и слабым. Жизнь их можно было продлить на несколько дней отсасыванием небольших количеств спинномозговой жидкости.

Однажды к нам приехал русский лейтенант медицинской службы из Бекетовки, умный и симпатичный светловолосый мужчина. Мы сказали ему, что летальность в нашем госпитале обусловлена по большей части тяжелыми случаями дизентерии. Он спросил нас, знаем ли мы что-нибудь о дистрофии. Очень часто она является единственной причиной кровавого поноса при отсутствии дизентерии. Наш патологоанатом пожал плечами и вежливо объяснил, что, конечно, вскрывая труп умершего, он видит лишь макроскопическую картину и не может сказать, были ли причиной смерти возбудители дизентерии.

Теоретически оба были правы, но с практической точки зрения ошибались, ибо в случаях с сомнительной симптоматикой мы всегда склонялись в пользу более серьезного диагноза. Только при таком подходе мы могли изолировать всех заразных больных и получать для них необходимые медикаменты. Медицинские службы германского вермахта и Красной армии рассматривали все случаи кровавого поноса как дизентерию, и больные начинали получать соответствующее лечение. Если даже в каком-то случае подтвердить дизентерию не удавалось, все равно оставалась вероятность того, что все же это была именно она. Но ни один военный врач не стал бы этого признавать; для военной медицины будет лучше, если солдаты умрут именно от дизентерии. Я довольно резко сказал русскому лейтенанту, что нет смысла обсуждать этот вопрос, если он не считает, что у наших больных именно дизентерия. Светловолосый русский был невозмутим. Он прекрасно меня понял, но не мог сказать ничего, кроме того, что сказал. Наверное, он подумал, что у этого немца совершенно отсутствует чувство юмора.

Когда он ушел, я набросился на патологоанатома и обвинил его в том, что он поставил нас в невыгодное положение. Этот саксонец был непробиваем, он начал что-то блеять о том, что не может отступить от своей точки зрения. Я просто задымился от злости, и начальнику госпиталя стоило больших трудов меня успокоить.

У нас часто возникали следующие ситуации: наблюдая одного больного, мы приблизительно за неделю до его смерти уже понимали, что он безнадежен. Толстый кишечник был изъязвлен на всем протяжении. Я обсудил этот случай с нашими хирургами, и мы приняли решение поступить, как принято при хронических воспалениях толстого кишечника, — вывести на переднюю брюшную стенку противоестественный задний проход, чтобы снять нагрузку с толстого кишечника и дать язвам зажить самостоятельно. Но наш больной не пережил даже начального этапа операции, несмотря на то что ее выполнял очень квалифицированный хирург. Результат обескуражил нас, и мы отказались от этой идеи.