Но нам не повезло. Пока мы ехали по степи, из радиатора выкипела вода. Пока мы ее искали, прошло много времени, и к окраине Сталинграда мы подъехали только поздним вечером. Командир роты сказал: «Плевать мне на кайзера Карла и на Волгу. Я еду назад». На обратном пути мы забуксовали в песке, и нам пришлось толкать машину в лунном свете. В расположение мы вернулись только под утро, продрогнув до костей.

В тот раз мы так и не увидели Волгу. Три месяца спустя, когда мне представилась такая возможность, все разительно переменилось. Я был военнопленным и стоял на пороге бункера Тимошенко и смотрел на лед, сковавший поверхность реки.

Но теперь все снова изменилось. Каждый день за руинами я видел великую реку во всей ее изменчивой незабываемой красоте. Этот древний водный поток, протекающий по огромным расстояниям, впадает в крупнейшее в мире внутреннее озеро. Я смотрел на Волгу, как на вековую загадку, как на символ неведомой и таинственной страны.

Словно в пьяном бреду, мы рвались к берегам Волги, и вот теперь, попав в плен и отрезвев, мы смотрим на играющие на водной поверхности блики, смотрим на берега, под которыми спят тысячи наших солдат, а волны перекатываются через них, как слезы их матерей.

Мы, врачи терапевтического отделения, каждое утро собирались в большой комнате, обсуждали важные события и слушали очередную короткую лекцию. Потом мы расходились к своим больным.

Обычно я первым делом шел в палату наблюдения, где находились больные с подозрением на тиф. Доктор Майр, лечивший меня от тифа в бункере Тимошенко, ведал этой палатой. Ему помогал санитар Глёкнер, родом из Вены. Глёкнер был по профессии скульптором, но у него превосходно получалось все, за что бы он ни брался. Он убирался в палате, ухаживал за больными, давал им советы, помогал им, чертил температурные кривые не хуже опытного чертежника и рисовал картины. Позже, когда наши дела пошли лучше, он устроил в своей комнате место для чаепитий. Он заваривал полынный чай и угощал нас, проявляя при этом истинно венский дух. Мы назвали его комнату «Кафе Глёкнер». Мы всегда охотно заходили туда, а доктор Майр ложился отдыхать днем не в нашей комнате, а в «Кафе Глёкнер», поближе к своим лихорадящим больным. Доктор Майр вообще настолько привязывался к своим больным, что очень неохотно переводил их в другое отделение, когда подтверждался тиф. Так как Глёкнер поддерживал в палате идеальную чистоту и регулярно истреблял вшей, никакого вреда от этого не было. Но однажды нагрянула русская комиссия и случился скандал: больные с явным тифом находились среди здоровых. С тех пор доктору Майру пришлось переводить всех больных в тифозное отделение.

Из палаты наблюдения я шел в первое тифозное отделение, которым занимался любезнейший доктор Бургер. Палата была небольшая, двухъярусные койки стояли почти впритык друг к другу. Даже когда лихорадка проходила, больные поправлялись очень медленно. Однажды я обнаружил в этой палате своего старого друга Шорша Хербека из госпиталя номер 2б. Состояние его внушало сильную тревогу. Пульс был очень частым, сердце было сильно расширено, кожа и губы были бледными, а голени испещрены мелкими красными пятнами. Он выздоровел от тифа, но теперь заболел цингой. Мы перевели его в цинготное отделение.

Шорш Хербек стал первым, кому мы попытались перелить кровь. Вначале было очень трудно просить кого-то стать донором, так как каждый из нас либо только недавно оправился от тяжелой болезни, либо постоянно рисковал чем-нибудь заболеть: тифом, дизентерией или цингой. Но Шоршу Хербеку переливание крови было необходимо, и причем быстро. Преодолев свои сомнения, я решил сам стать для него донором. Для стимуляции кроветворения ему перелили пятьдесят миллилитров моей крови. Позже я стал брать кровь у других доноров. Вскоре мне показалось, что после сдачи крови у меня усилилась слабость, но думаю, что это было всего лишь разыгравшееся воображение. У меня просто сдали нервы. Я решил восстановить силы просяным супом, и он мне помог, если опять-таки это улучшение самочувствия не было плодом моего больного воображения. Единственным моим достижением, если это можно так назвать, стало преодоление преувеличенного страха за собственное здоровье.

Вскоре распространился слух, что нам нужны доноры. Свои услуги предложили многие, причем большая часть потенциальных доноров сами были очень бледны и еле держались на ногах. Свою кровь предложил даже доктор Маркштейн. Несмотря на то что лихорадки у него уже давно не было, он был бледен, а на лице сохранялись отеки. Люди надеялись, что, став донорами, они получат больше еды. Мы отобрали самых сильных пациентов и ввели для них усиленный рацион питания, чтобы компенсировать кровопотерю. До начала лета мы часто передавали кровь многим больных — от легких до самых тяжелых. Конец переливаниям крови положила малярия. Переливания стали опасны как для доноров, так и для реципиентов. Это вынудило нас отказаться от переливаний крови.

Тем не менее переливания крови позволили нам спасти несколько жизней. Но во многих случаях даже эта дружеская помощь не помогла и наши товарищи уходили от нас, взяв с собой не только нашу скорбь, но и каплю нашей крови.

Среди умерших был доктор Лихтенвагнер из Верхней Австрии. Он был первым, кто дружески приветствовал меня, когда мы, в самом начале нашего скорбного пути, прибыли в подвал здания НКВД. К этому времени Лихтенвагнер выздоровел после тифа и находился в подвале, рядом с помещением, в котором располагались румыны. Рана верхней челюсти у него продолжала гноиться, и неудивительно, что он был бледен, как воск. В глазах его была страшная пустота, когда он сидел у выхода из подвала и, жмурясь, смотрел на солнце. Довольно долго состояние его не менялось. Оно не становилось ни хуже, ни лучше. Но однажды меня срочно вызвали к нему. Лихтенвагнер был в обмороке, пульс едва прощупывался, лицо было белым как снег. Он ни на что не жаловался. Я тотчас распорядился найти донора.

В той же палате, рядом с Лихтенвагнером лежал майор Редль. Он страдал цингой и множественными внутренними кровоизлияниями, но сразу поднялся, доковылял до койки Лихтенвагнера и сказал: «Доктор, если нужен донор, то я к вашим услугам». Правда; в это время явился более подходящий донор, и мы перелили больному кровь. Лихтенвагнер сразу ожил, но, к сожалению, это улучшение оказалось недолгим. На следующий день доктор Лихтенвагнер умер.

* * *

После визита к доктору Бургеру я обычно шел к доктору Лоосу, который заведовал большим тифозным отделением, расположенным под самой крышей. Палата была обшита деревом. Пол был составлен из узких прогнивших досок. Из четырех выходивших на северо-восток окон открывался вид на Волгу. Тепло давали две маленькие печки. За исключением самых тяжелых, все остальные больные лежали на полу, и врачу, чтобы их осмотреть, приходилось ползать между ними по доскам. Проходя мимо больных, мы сверху видели их пылавшие одутловатые лица, воспаленные глаза и недовольные взгляды. Мы буквально физически чувствовали исходящий от них жар. В палате просто витал дух лихорадки. Больные сильно страдали от одышки и спазмов. Когда наступало помрачение сознания, они совершали подчас странные вещи. Однажды ночью какой-то больной в бреду вышел на улицу и по двору дошел почти до колючей проволоки. По счастью, часовой не стал стрелять, а просто отвел его к командиру и доложил, что, может быть, этот пленный пытался бежать, но он, часовой, в этом не уверен. Но нам все равно пришлось долго доказывать, что этот больной вышел из корпуса в бреду. После этого инцидента у выхода из корпуса сидел санитар, не допускавший таких уходов.