– А Ленька где?

– Да где же ему быть… Говорю же тебе – заженихался, поди. Каждый вечер – в клуб да в клуб. Управы нет. Был бы отец живой…

…Через неделю вдруг выросший и заженихавшийся мой друг Ленька Боголюбов явился в школу в новых, незаплатанных густо-синих штанах.

Штаны из мешка получились что надо. Вот только на самой заднице Леньки из-под синего четко проступало черное: «100 кг».

Никто не смеялся.

Никто не дразнился.

Все ходили в заплатах.

Миша Фурц был бобылем и инвалидом. Еще в младенчестве каким-то образом сунул пальцы в жернова мельницы-крупорушки. Началась гангрена – отрезали руку.

Отец Миши Фурца погиб на фронте. В сорок третьем в голодуху умерла мать. Жил Миша с теткой, а потом умерла и тетка.

Домик Миши стоял на пустыре между кузней и протокой. Домик был маленький, тусклый, серый, без возраста. Миша был похож на свой домик. Он тоже был маленький, тусклый, серый, без возраста.

Миша сапожничал, приспособился чинить обувь одной рукой. Тем и кормился. Кормился, в отличие от многих прочих односельчан, довольно сытно. Оно и понятно. В колхозе на трудодни почти ничего не давали. Копейку в живом виде видели только учителя да продавцы магазинов – сельпо, сельмага и Золотопродснаба. Почему и откуда появился в нашем селе этот Золотопродснаб, никто не знал. Золота ни в селе, ни в округе у нас никогда не было.

Миша был нелюдим. Примет, выдаст сапоги или валенки, пересчитает рубли-копейки, если заказчик при деньгах, или покажет колхознику, куда ссыпать принесенное ему в уплату за работу зернишко – и привет!

Рыбачить Миша не рыбачил, охотиться не охотился, вино-брагу не пил, на женщин не заглядывался.

И все же одну слабость Миша имел. Этой слабостью были… куры. Да, куры. Штук двадцать развел он их на своем дворе, благо с одной стороны дырявого Мишиного двора находилась кузня, с другой протекала протока, а вокруг бурьянился пустырь, и Мишины куры никому не мешали. Кур Миша кормил зерном, полученным за починку сапог и валенок. Зимой содержал их прямо в домике. Летом куры шастали по всему пустырю – выискивали в бурьяне жуков, червяков и, высоко подпрыгивая, охотились на кузнечиков.

Мишины куры были разнопородными, а точнее, беспородными и неслись плохо. А те, что неслись, часто теряли яйца в бурьяне, где их находили такие же беспородные деревенские собаки.

Любил же Миша кур именно за их беспородность, пестроту-красоту. В свободное от починки сапог и валенок время он подолгу любовался своими рябушками и хохлатками и млел от восторга, разглядывая лазурные крылья и хвост петуха.

И вот однажды, именно в такой момент блаженного любования, к Мише Фурцу пришел сельсоветчик и вручил какую-то бумагу-квитанцию:

– Положено платить налог. Держишь кур – плати. Яйца сдашь в сельпо. Квитанцию с отметкой о сдаче – в сельсовет.

Яиц надо было сдать много. Мишины куры неслись плохо. Миша задумался. Думал день, другой и нашел выход. Вытащив из голенища старого сапога спрятанные на черный день деньги, он пошел в сельпо и купил нужное для сдачи количество яиц. Вышел на сельповское крыльцо. Посидел минут двадцать на ступенях, аккуратно держа купленные яйца в старом лукошке, а потом снова вошел в магазин и сдал их продавцу. Продавец пересчитал яйца и сделал Мише отметку в квитанции.

И так повторялось несколько лет кряду.

Сам Миша Фурц яйца не ел.

Он просто любил кур. Любил – и все.

У чабана Васьки Кустикова и его жены Глашки было шестеро детей. Глашка почти постоянно болела, Васька почти постоянно жил на стоянке в степи. Семья бедствовала. Питались Кустиковы, можно сказать, одной картошкой. Летом к старой, а потому совсем безвкусной картошке добавляли мангир и дикий чеснок. Иногда мальцы Кустиковы уходили в степь за саранками – выкапывали маленькие мучнистые клубни, приносили домой, отваривали, ели.

Васька Кустиков был честным колхозником. Овес и комбикорм, которые привозили на стоянку для подкормки овец, и рыбий жир, который тоже привозили изредка для ягнят, не воровал, домой не возил.

Но в пятьдесят втором картошка у нас в селе не уродилась. С весны стояла засуха, к осени – залило, затопило непрерывными дождями.

Кустиковы совсем заголодали. Младший, пятилетний Андрюшка, перестал ходить – слег. Старшие – закачались.

И тут Васька не выдержал. Нагреб на стоянке полмешка комбикорма, налил пол-литровую бутылку рыбьего жира – повез домой.

Поймали. Судили.

Дали чабану, теперь уже бывшему чабану Кустикову, пять лет. Два – тюрьмы, три – поселения.

Отбухал Васька два года в тюрьме где-то под Иркутском и там же, где-то под Иркутском, вышел на спецпоселение. Спецпоселение, как он сам потом рассказывал, это нечто вроде того же колхоза, только за его границы выходить нельзя. Выйдешь – в тюрьму. На работе будешь лениться, с начальством глотничать – тоже опять в тюрьму. А так – все хорошо. Рабочий день нормированный. Кормят исправно. Придешь вечером к начальнику – отметишься, что ты здесь, не убег – и спи-посыпай…

Ну а когда Васька с год на поселении на разных работах повкалывал – и огородничал, и за свиньями ухаживал, и себя с хорошей стороны показал, – предложили ему на тракториста выучиться.

Выучился – еще лучше, еще старательнее работать стал, и ему даже срок скостили.

Вот тут-то и вызвал его начальник поселения, дай ему Бог здоровья, подполковник Турзинов Иван Диомидович, к себе в кабинет. Вызвал, осмотрел внимательно, в глаза заглянул, дверь кабинета прикрыл и сказал:

– Давно я наблюдаю за тобой, Василии Павлович. – Тут у Васьки в горле запершило, никто его до той поры по отчеству не называл. – Мужик ты стоящий, работящий, покладистый. Прямо скажу: уедешь домой, в свой колхоз, – опять с голоду пухнуть будешь и ребят своих по нищете своей в люди не вытащишь. А давай-ка ты, Василий Павлович, перевози свое семейство сюда, в зону нашу. Домик тебе дадим, работой ты хорошей обеспечен, надо будет – и жене место найдем. Школа у нас вон рядом, в селе, есть. Пусть твоя ребятня спокойно учится. Сыты, одеты будете. Подумай.

Подумал Василий и поступил так, как подполковник Турзинов Иван Диомидович, дай ему Бог здоровья, советовал.

…Года через три после того Васька – Василий Павлович Кустиков – со своей Глашкой, то бишь Глафирой Ивановной, в гости к нам в село к братьям, сестрам своим приезжали. Оба в одежде справной, добротной и с гостинцами богатыми.

…Долго потом у нас в селе ахали-охали, судачили-толковали о том, как Ваське Кустикову в жизни повезло. Здорово повезло.

Село загудело, заойкало, зашелестело сарафанами и юбками. К бабке Митрофанихе откуда-то из центра, чуть ли не из Москвы, приехал погостить отпускник, летчик – племянник Серега, Сергей Осипович Тихвин. Приехал не один, с молодой женой – тоненькой черноволосой Таней. Черные волосы Тани контрастно оттеняли ее белое, с легким детским румянцем личико. Сергей Осипович и Таня приехали в наше село впервые, как они сами выразились – «посмотреть на корни Сергея и вообще познакомиться с Забайкальем, ведь именно по этим местам когда-то бежал бродяга с Сахалина звериной узкою тропой и именно здесь отбывали ссылку декабристы». Таня, как опять же сказали они сами, была историком и опять же именно она на этой поездке настояла.